ничего не слышишь, твоя жена спит с другим, ее донимает здоровый зуд в породистых ляжках — разве у чистокровной арийки могут быть другие ляжки? Идем, Шлиммер, идем, сын человеческий, — твоя жена честно отбывает трудовую повинность, вмененную фюрером женщинам Германии. Ничего, мы доберемся и до Азии, ничего, Шлиммер, микадо еще останется с носом, японцы всегда отличались своей азиатской неверностью, они не выполняют договорных обязательств, мы и с ними в свое время посчитаемся. «Подожди, — замедлил шаги Грюнтер. — Перестань себя взвинчивать. Спокойнее, осталось немного. Лучше смотри не оступись».
Грюнтер поднес руки ко рту, подышал на них; от сырости они казались еще холоднее.
— Проклятый дождь… Того и гляди, распорешь лицо о проволоку. Почему не включат прожекторов?
— Нужно экономить энергию, Шлиммер, ты забываешь о нуждах рейха, нельзя быть расточительным. Перестань разговаривать, Шлиммер, ты забыл устав? При свете ты станешь мишенью, Шлиммер!
Шлиммер, бормоча проклятия, идет дальше, дождь шелестит о проволоку; тянутся секунды.
Грюнтер натягивает на правую руку перчатку и нащупывает в нагрудном кармане мундира складной нож с автоматически выскакивающим тонким длинным лезвием, стоит нажать на головку рукоятки — и узкое лезвие ножа бьет с силой пистолетного выстрела. Совсем не больно и мгновенно, Шлиммер. Ты ведь умрешь за Великую Германию. Ты слышал сегодня, Шлиммер, крик совы?
Грюнтер достает нож и крепко зажимает его в правой руке, перчатка намокла, и надо быть осторожным; он идет впереди, и Шлиммер то и дело натыкается на него, Грюнтеру нужно дойти до середины именно в тот момент, когда стрелки покажут два, и повернуть обратно, чтобы идти вслед за Шлиммером, уже после того, как будет два.
— Чего ты ползешь? — шипит Шлиммер. — Я о твою каску чуть нос не разбил.
— Куда торопиться? Все равно полтора часа. И не разговаривай, ты, верно, поставил себе целью получить внеочередной наряд на дежурство.
— Я честный солдат, я служу фюреру и Германии, я никогда не откажусь от дежурства, — вяло бурчит Шлиммер, и Грюнтер думает, что он не лишен чувства юмора. Однажды он сказал о своей жене, что эта арийская шлюха гордится тем, что процент арийской крови у нее выше, чем у него, Шлиммера, и этим, мол, объясняется ее половая ненасытность. И что же ты сделал, Иоганн? Ничего, я наставил бы ей... арийских шишек. Это подходящая почва, правильно, Шлиммер, все-таки ты неплохой малый, есть многие хуже тебя…
Последний поворот, он приближается, ты видишь, там уже ждут, мы запоздали, это пара, кажется, Курт Вессаль, прыщеватый садист; видали, как он насиловал в кустах русского мальчишку лет десяти, и Вольган Шульцке — забитый прусский батрак, грезящий и во сне об украинском черноземе. Да, да, я боюсь тебя, Германия, я ненавижу тебя, Германия, у меня нет другого пути. Последний поворот, Шлиммер, последний, последний.
— Wasser! [1] — слышит Грюнтер свистящий шепот Курта Вессаля, и во сне тоскующего по злачным притонам Гамбурга, по его впалогрудым мальчикам с накрашенными губами и с женственной вьющейся походкой.
— Brot![2] — отвечает Грюнтер, условным паролем на эту ночь — все спокойно, встретились свои, гомосексуалист из Гамбурга и… и… Впрочем, зачем? Встретились два члена партии, великой партии, да здравствует фюрер!
Последний поворот, широкая, как плита, спина Шлиммера, в дожде, Грюнтер чувствует горячий ручеек пота между лопаток.
— Слушай, Шлиммер, — говорит он, приставляя к его спине, чуть ниже левой лопатки, черенок ножа, — слушай, Шлиммер, — иди и ни слова, у меня в руках автоматический нож, малейшее движение — и ты готов. Иди и молчи. Нож в трех сантиметрах от твоего сердца. Малейшее движение, и я отправлю тебя на тот свет. Не поворачивайся. Ты будешь идти все время впереди, ты старший.
Грюнтер через рукоять ножа чувствует одеревенелость широкой спины.
— Что ты задумал, Грюнтер? — хрипит Шлиммер.
— Ничего, кажется, через час наконец кончится этот проклятый азиатский дождь. Выбирай, ты все равно не успеешь крикнуть. Нож стреляет, как пистолет, только бесшумно, никто ничего не услышит.
Сейчас у Грюнтера глаза и слух в руке, сжимающей рукоятку ножа, она предупредит вскрик, Грюнтер хорошо изучил Шлиммера.
— Если ты не окажешься дураком, никто ничего не узнает, нас перебросят в другое место, здесь нечего будет делать. Выбирай, Шлиммер.
Шлиммер останавливается, там под лопаткой в его спину упирается что-то твердое, острое, Шлиммер боится оторваться от этого твердого, боится дышать, это смерть, и все-таки он останавливается, отказывают ноги.
— Быстрее, — говорит Грюнтер, вспоминая девушку в Ржанске, и парк, и то, как он хотел ее удержать.
Кто-то лезет под проволоку, и Шлиммер завороженно глядит, как под проволоку, приподнятую от земли кольями, одна за другой ныряют неясные тени, одна, две, три, четыре; он часто дышит, теперь у него в голове кое-что проясняется.
— Иди, — говорит Грюнтер, и Шлиммер идет со смертью в спине.
— Ты не обманешь, Грюнтер? — хрипит он.
— Иди, иди.
Шлиммер вздрагивает, ему хочется опуститься на колени и сблевать на осклизшую от дождя землю.
— Wasser! — слышит он голос и отвечает:
— Brot!
Оказывается, они уже сделали один круг, а он не заметил, все молчит, прожекторы молчат, и лишь под лопаткой — оно, неумолимое, твердое, стальное. И Грюнтер, чувствуя состояние напарника, напряженно улыбается: а ты как думал, Шлиммер, вот и хорошо, что ты не догадывался, не ты один в дураках. Просто я умею прятать свое настоящее «я». Вот и все дело. Вот так, Шлиммер. А как иначе, здесь уж кто кого, Шлиммер. Середины нет и выбора нет.
— Wasser!
— Brot! — хрипит Шлиммер и кашляет, ему надо показать, почему он охрип, и Грюнтер сзади одобрительно шепчет:
— Так, так, ты молодец, Шлиммер, ты далеко пойдешь.
— Wasser!
— Brot!
«Наверное, сзади у него сам дьявол». Шлиммер идет, искоса оглядывая проволоку, нигде ни следа, у него растет непреодолимое желание резко рвануться и побежать.
— Шлиммер, не дури, — слышит он все тот же неумолимый голос, и у него слабнут ноги.
— Wasser!
— Brot! — Ему кажется, что он бредит или спит. Их сменяют, Грюнтер идет рядом с ним и похлопывает его по плечу.
— Шлиммер, ты знаешь, что такое гестапо. Тебе нет оправдания, ты соучастник в любом случае. Ты должен забыть — это ведь просто сон, кошмар, дьявольское наваждение. Ты — неглупый парень, Шлиммер.
Сатана, это сатана. Шлиммер глядит на Грюнтера мертвыми остановившимися глазами, и в его спину упирается стальная смерть, он не может избавиться от этого ощущения, он не может кричать. Нет, это не Грюнтер, это сам сатана. Вот он уходит. Они вместе уже четвертый год, ели из одного котелка, в Варшаве год назад ходили в один публичный дом… Тупой страх от невозможности понять сжимает голову; Шлиммер не знает, что делать. В казарме все тот же эрзац-кофе, мутный, грязный, чуть теплый, горло сводит судорога. Его сейчас стошнит. Он ощупью добирается до нар и ложится, ему в глаза бьет ослепительный, неестественно белый свет, он не слышит гула, только трещат стены караулки, он вскакивает и, рванувшись к двери, сбивает кого-то с ног — вторая слепящая вспышка бьет по глазам, в щели рассевшихся стен летит
