крякнул. Эх, хороша была водка – настоящая, без сивушного духа, чистая, пробирающая. Он поставил рюмку и тут заметил на себе оценивающий взгляд девицы, сидевшей за соседним столиком. Впрочем, нет, не оценивающий – скорее какой-то скользящий, то ли усталый, то ли равнодушный. Сергей даже сразу не смог понять – профессиональные ли интересы привели сюда девицу или случайные обстоятельства. По ее внешности и одежде сделать однозначный вывод было невозможно. На столе перед ней стояла чашка кофе с пирожным и маленькая рюмочка.
Девица была блондинкой, совсем юной, на его взгляд, а на самом деле, видимо, лет девятнадцати- двадцати, хотя, его не удивило бы, окажись ей шестнадцать-семнадцать. Если ее сюда привели профессиональные интересы, то ее внешность совсем не отвечала его представлениям об этом типе женщин – невинные голубые глаза, которые даже если и смотрели на него оценивающе, то делали это как бы из природного женского любопытства, против воли или неосознанно для их владелицы. Чистое лицо, даже еще не красивое, еще не успевшее стать красивым, а только обещавшее, когда пропадет эта детская припухлость губ, когда чуть опустится этот вздернутый носик, когда исчезнут веснушки, слегка обсыпавшие детский лобик…
Он с трудом оторвал от нее взгляд и со зверским выражением на лице принялся отрезать очередной кусок шницеля. Увлеченный этим занятием, он даже не заметил, как девица встала и подошла к его столику.
– Сесть можно? – услышал он девичий голос – не развязный, каким принято произносить такие слова, а всего лишь вопрошающий, но в то же время уверенный – не откажут.
Он машинально отодвинул стул; движение это получилось у него поспешным – даже не разрешение: приглашение. Она села, достала из сумочки пачку сигарет, закурила – делала она это, не затягиваясь, просто набирала в рот дым и тут же выдувала его.
– Вам не идет курить, – сказал Сергей, замерев с ножом и вилкой в руке и вперившись взглядом в девицу. И вдруг что-то произошло. Он даже не понял что, но между ними будто пробежал электрический разряд. Во всяком случае, он явственно его почувствовал эту искорку, которая вполне могла разгореться в пожар – он знал только один способ потушить его.
– А что мне идет? – спросила девица. И опять: тон не наглый, а скорее какой-то любопытствующий. Может быть, даже детский. Ей и правда интересно узнать – что же ей идет.
– Не курить. А еще пить компот. Здесь чудный компот. Хотите?
– Я бы выпила кофе. С коньячком, – сказала она. И тут он впервые услышал в ее голосе нотки вульгарности – уменьшительное «коньячок» никак не вязалось с ее обликом.
Он заказал кофе себе и ей и две рюмки коньяка. Разговор явно не клеился. Девица, видимо, считала, что она свой шаг сделала, а дальнейшее за ним. Где она закончит сегодняшний вечер, теперь зависит только от него.
А он никак не мог решить, что делать. Надо ли ему это? Хотя, если такой вопрос возникал, значит, были сомнения. А если были сомнения, то сомнений не оставалось: он захотел эту девушку-женщину сразу же, как только обратил на нее внимание. Сомнения возникали в связи с соображениями совсем другого рода: его полторы измены жене превращались в более или менее полноценные две, а он настолько отвык быть неверным мужем, что и не знал теперь – по силам ли ему такой груз.
Но с каждой минутой эта благородная осмотрительность все больше и больше отходила на второй план, терялась и уже готова была совсем сойти на нет, отказаться от своих функций вечного сторожа.
Сергей еще никогда не покупал любовь за деньги, и общение с этой девушкой, которое могло бы быть естественным в другой обстановке, вязло в тягучей бессмысленности ненужных слов. Все было искусственным – от его обращения на «вы» до его дурацких вопросов о том, кто она, что она, что делает в жизни. Ответы ее не добавляли непринужденности их беседе, хотя она, судя по всему, ничуть не чувствовала никакой стесненности. Потягивала маленькими глоточками коньячок, запивала его кофе. Сама она особого любопытства к нему (к его роду занятий, профессии, положению) не проявляла. А когда он сказал, что оказался в этой глуши по делам службы и вот уже третий (четвертый?) день торчит как неприкаянный по вечерам в этой дурацкой гостинице, она сказала, что знает. Он не придал этой ее обмолвке значения, и только потом, сидя ночью без сна в своем номере и пытаясь воссоздать все с ним случившееся заново, отсекая случайности и выделяя закономерности, он вспомнил об этом «знаю», которое кое-что расставило по местам, подтверждая худшее.
От слов о его неприкаянности было легче перейти к следующей фазе… Хотя все трудности этой ситуации были надуманные и существовали только в его воображении. А эта девчонка перед ним, к которой он с каждой минутой вожделел все сильнее и сильнее, чувствовала себя, кажется, абсолютно в своей тарелке. Черт ее знает, может, общаясь каждый день в таком вот роде с клиентами, она научилась не обращать внимания на неловкости, не чувствовать их (да и откуда у нее могли возникнуть такие чувства?). Он вспомнил одну свою знакомую, которая, рассказывая ему как-то о своем хулиганском детстве, сказала вещь, тогда его поразившую, но может быть очевидную. «Если бы кто-нибудь научил нас тогда разделять добро и зло, объяснил, что это вот плохо, а это – хорошо, то… Бог его знает, что „то“. Но во всяком случае многих глупостей мы бы не наделали». Глядя теперь на эту девочку, он думал, что, пожалуй, и ее не научили различать «плохо» и «хорошо», и вот она теперь зарабатывает себе деньги, ложась под первого встречного, и считает такую ситуацию в порядке вещей. И еще он подумал: «А ведь ты, вроде бы уже научившийся разделять эти самые „плохо“ и „хорошо“, ты истекаешь нетерпением почувствовать под собой ее живую плоть».
Философ в нем не умирал. Потому что в этот же самый момент другой из его внутренних голосов вопрошал: «А такое ли уж это зло? А что плохого в том, что одна вожделеющая плоть сольется с другой вожделеющей плотью? (Впрочем, вряд ли она будет вожделеть к нему, скорее только исполнит то, что он имеет права ждать от не за деньги.) Что плохого в том, что природа сделала нас всех мужчинами и женщинами? А если сделала, значит, исходила из того, что разноименное будет и должно притягиваться. И он лишь исполняет желание творца, мысленно расстилая постель в своем номере на третьем этаже».
От слов о его неприкаянности было легче перейти к следующей фазе, которая логически вытекала из первой (кстати, знает ли она это слово?). Хотя можно было повернуть все гораздо проще: спросить у нее – сколько (не то чтобы его очень волновала цена, которую она может назвать, просто так уж принято), расплатиться с официантом, сказать ей – идем и расстелить постель уже не мысленно. Но что-то мешало ему сделать так. Он знал – что. Эта девушка ему нравилась. Он не хотел ее обидеть. Он ловил себя на том, что хочет обнять ее, прижать к себе. Какая-то странная нежность возникала в нем, когда он смотрел на нее («Нежность? Это по отношению к шлюхе-то? – спрашивал его вечный оппонент, обитающий внутри него. – Ты мне смешон».). Но он уже выбрал для себя этот путь в общении с ней – не называть, хотя бы до поры до времени, вещи своими именами, поддерживая некую иллюзию романтической встречи, закончившейся неожиданно для участников страстными (или не столь страстными) объятиями.
Он пригласил ее к себе в номер просто для того, чтобы продолжить знакомство за бутылкой коньяка и немудреной закуской, которые прихватил в буфете. Они прошли по вестибюлю (он – с бутылкой в руке) под колючим взглядом администраторши. Сергей живо представил себе, как в прежние беспорочные времена она стеной встала бы на защиту общественной нравственности и не допустила бы «посторонних» туда, где в соответствии с неписаными правилами после захода солнца разрешено находиться только постояльцам. Теперь же она только смерила его брезгливым (или так ему показалось) взглядом и снова погрузилась то ли в свой компьютер, то ли в досье, куда, видимо, заносила порочащие постояльцев сведения – авось пригодится.
Они поднялись на третий этаж, Сергей повернул ключ в скважине, щелкнул выключателем. Она прошла внутрь и даже не огляделась – видимо, гостиничная обстановка была ей хорошо знакома. Сергей, секунду поколебавшись, щелкнул внутренней задвижкой на дверях, снимая тем самым все вопросы, хотя уже и без того все было ясно. Она неторопливо подошла к столу, притулившемуся у окна, и села. Сергей сорвал пробку с бутылки, принес из ванной два стакана (в одном он держал свою зубную щетку, другой неизвестно для каких нужд стоял на полочке раковины), предварительно сполоснув их, и налил янтарную жидкость так, чтобы на палец закрывала дно.
Только теперь он представился:
– Сергей. – Хотя для нее вполне бы уже мог быть Сергей Романыч.
– Татьяна, – ответила она своим чуть хрипловатым – совсем по-детски – голоском.
