Голубой ангел

– Шерри, это не шутки. У меня сломан зуб. Лет в двадцать думаешь, что исправить можно все. К сорока семи понимаешь, что это не так.

– Ну извини, – говорит Шерри. – Пришел бы к нам. Мы бы уж постарались тебе помочь. – Шерри с ним кокетничает – рефлекторно, в шутку, по-супружески.

– Мне почему-то в голову не пришло. – У Свенсона, похоже, рефлекс пропал.

– Болит?

– Нет, просто неприятно. Только давай сегодня без антрекотов на ужин, ладно?

– Ты хоть помнишь, когда мы в последний раз ели антрекоты? Слушай, у меня идея. Куриный супчик с вермишелью, шпинатом и сыром. Очень легкая пища. Жевать ничего не надо. Диетическая еда. Кажется, в морозилке есть немного бульона.

Куриный супчик! Жена варит мужу-прелюбодею супчик. Такого в ро­ман не вставишь – получится слишком в лоб, слишком банально: обманщик одновременно терзается виной и купается в потоках супружеской любви. Как умело, как уверенно Шерри разбивает яйца о край миски, разнимает скорлупки, и содержимое плюхается на дно. Естественно, Свенсон тут же вспоминает роман Анджелы.

Он совершил ужасный поступок, и исправить ничего нельзя. Это не просто аморально, это прежде всего глупо. Как мог он предать эту чудес­ную женщину, которая готовит своему страдальцу мужу куриный суп с яйцами, шпинатом и сыром? Но главное – не кулинарное мастерство, а красота, душа. Он женат на Флоренс Найтингейл и Анне Маньяни в од­ном лице.

Что же его так увлекло? Эгоцентричная, честолюбивая пигалица, от­лично разбирающаяся в компьютерах, неврастеничная девица, сочиня­ющая вычурную историю о юной школьнице и развратнике учителе? За это он поплатился сломанным зубом, и дай бог, чтобы брак не распался.

Только теперь он понимает, как – практически неминуемо – все это ему отзовется. Анджела вполне может кому-нибудь рассказать. Вряд ли смолчит. Шерри узнает, узнают в университете, и тогда – прежней жиз­ни конец. Только теперь он думает об этом, на кухне, с женой. А днем – днем он об этом не задумывался.

Он садится за стол, открывает «Нью-Йорк тайме» двухдневной дав­ности, пришедший с сегодняшней почтой. На первой полосе афганец с ружьем расстреливает в упор мальчишку-подростка. Свенсон бегло про­сматривает статью о возрождении правосудия по-исламски, о традиции мести. Опять сицилийские разборки. Свенсону это ни к чему. Для него лично правосудие обернулось сломанным зубом. В памяти всплывают га­зетные снимки. Смерть отца. Языки пламени, сладковатый запах, струй­ки черного дыма.

И тут вдруг на него накатывают те же чувства, что он испытывал тог­да, – к горлу подступает непреодолимое желание вернуться в прошлое и переделать будущее. Он не мог спасти отца. Но мог удержать себя, мог не ложиться в постель с Анджелой Арго. Он окидывает взглядом кухню, с тоской смотрит на расписные кувшины Шерри, на часы – кошку с вращающимися глазами, на коврик в народном стиле, с женщиной, кормя­щей грудью малютку. У него такое ощущение, будто его дом сгорел, сне­сен наводнением. Он думает об Эмили из «Нашего городка»[19], Билле в «Карусели» [20], о герое Джимми Стюарта в «Жизнь прекрасна» [21]. Он умер, и теперь ангел показывает ему, как славно течет жизнь без него.

Он всего этого лишился, все потерял, а Шерри, пребывая в счастли­вом неведении, трет пармезан, режет шпинат. Чем же он пожертвовал ради девчонки с татуировкой… Ну что он на этом зациклился? Сколько мужиков каждый день такое вытворяют, и никаких угрызений совести.

– Ужин скоро? – спрашивает Свенсон.

– Как пожелаешь, – отвечает Шерри. – Минут через десять устроит?

– Мне надо кое-что записать. Сегодня меня посетила пара мыслей.

– Для романа? – спрашивает Шерри с надеждой.

– Ага, – кивает он. – Для романа.

– Здорово! Извини, что спросила. Захочешь ужинать – скажи.

– Мне хватит минут пятнадцати.

Свенсон чуть ли не опрометью кидается вон из кухни – он больше не может сидеть тут и беседовать об оливковых косточках и о том, ког­да подавать суп.

Ему необходимо позвонить Анджеле. Он хочет знать, о чем она дума­ет. Он просто обязан ей позвонить – выказать заботу, участие. Ведь все женщины этого ждут. Он вспоминает рассказ Исаак Динисен [22], где напи­сано, что в сексе женщина играет роль хозяйки, а мужчина – гостя. Муж­чина хочет того, чего обычно хотят гости – произвести хорошее впе­чатление, получить удовольствие, развлечься. А чего хочет хозяйка? Хозяйка хочет, чтобы ее благодарили. Хорошо, только вот за что, собст­венно, ему благодарить Анджелу? Спасибо, что погубила мои брак и ка­рьеру?

Нет, не надо звонить. Ну что он скажет? Привет, Анджела. Вот, по­звонил узнать… узнать, как работает компьютер. Раньше он спокойно мог ей звонить, но теперь все так переменилось. Обычное общение уже невозможно. Или всегда было невозможно? Они с Анджелой никогда не разговаривали без обиняков, откровенно. Пора уж это признать. С само­го начала присутствовал элемент заигрывания и кокетства. Выходит, он из тех мужчин, которые, пока не случится неизбежное, словно и не до­гадываются, к чему идет дело.

Есть только один повод позвонить ей – сказать, что прочитал окон­чание главы. На этом, собственно, и строятся их отношения. Секс был мимолетной ошибкой. И она обязательно ему поможет, найдет нужный тон, им не придется касаться того, что произошло сегодня днем. Может, они вообще больше никогда об этом не заговорят. И это никогда не по­вторится.

Ему, как всегда, не терпится прочитать текст Анджелы. Но вдруг, впервые за все это время, его начинают мучить сомнения. А может, он просто ищет предлог ей позвонить? Нет! Он восхищается ее способнос­тями, а еще – хочет узнать, переспит ли героиня с учителем музыки.

Свенсон хватается за голову. Я проигрываю по всем статьям, думает он.

Он перерывает кабинет в поисках оранжевого конверта. Наверное, оставил в машине. Естественно, он был в некотором смятении – начи­нающий прелюбодей, да еще с развалившимся зубом.

Нет ничего предосудительного в том, что человек выходит поискать что-то в машине. Однако он рад, что можно воспользоваться боковым выходом, минуя кухню. На улице ледяной ветер играет с опавшими лис­тьями. Он оборачивается и смотрит на дом. Как приветливо светятся ок­на. Как дружелюбно.

Конверт лежит на сиденье, там, где он его оставил.

Свенсон тихонько возвращается в дом, идет в кабинет и читает с на­чала страницы, включая и те абзацы, которые уже читал.

Стружка, прицепившаяся к кларнету, попала мне в волосы. Протянув руку, он смахнул ее.

– Ты почему такая грустная?

Я ему рассказала, что опыт провалился. Не вылупилось ни единого цып­ленка. Он озадаченно меня выслушал и сказал:

– Давай я как-нибудь к тебе зайду, посмотрю инкубаторы. Попробую разобраться, что там не так. Я же вырос на ферме. Кое-чего понимаю.

– Ой, да что вы! Совершенно незачем! – Но именно этого я и хотела. Ради этого я и выводила цыплят.

Объясняла ли я ему, где живу? Наверное. Не помню.

Весь тот день и весь следующий я только о нем и думала – представляла се­бе, как он завтракает, как едет на работу.

Вечером раздался стук в дверь. Это был мистер Рейнод. Он стоял на поро­ге – улыбался, но был серьезен. Такой, каким я его и представляла. Почему-то я сразу успокоилась – будто все это уже было. Только сердце очень уж сильно колотилось, и я подумала, что буквально умру.

Свенсон берет карандаш, обводит «буквально умру» в кружок и пи­шет на полях «буквально» нужно убрать". Господи, что он делает?

У мистера Рейнода выражение лица было уверенное, довольное, но поче­му-то извиняющееся. Как будто он боялся, что я рассержусь. Но я не сердилась. Я не могла произнести ни слова. Я посторонилась и впустила его. Гудели инку­баторы. В сарае было тепло и темно – если не считать кроваво-красных ламп. Я помогла ему снять куртку. Он взял одно из яиц.