классе альтруистов нет. Вот они все и пишут про секс с братьями нашими меньшими – бегут от сложностей, неизбежных при любви к себе подобным. Что ж, попадаются и такие группы. Да, судя по всему, Анджеле сейчас придется несладко.
– Чему именно вы не поверили, Мег? – Свенсон пытается скрыть презрение.
– Да ничему, – отвечает Мег. – Ни единому слову. Даже в предлогах слышится фальшь. Как сказала когда-то Мэри Маккарти о Лиллиан Хелман.
Услышав, как Анджелу Арго сравнивают с Лиллиан Хелман, Свенсон едва не впадает в состояние истерической радости.
– Может быть, прежде чем обсуждать Хелман и Маккарти, кто-нибудь скажет, что ему в этом отрывке понравилось?
– По-моему, чем-то эта история с яйцами даже интересна, – говорит Карлос.
– Брось, Карлос! – обрывает его Клэрис. – На редкость тяжеловесно. Символы такие навязчивые. И надуманные.
– Точно, Клэрис! – подхватывает Макиша. – Ты нас, Анджела, своей яичной бурдой достала.
Клэрис в упор глядит на Свенсона, и ему все становится ясно. Она смотрит холодно и оценивающе. Он утыкается в текст Анджелы. Оказывается, первую главу он знает почти наизусть. А как собственный роман начинается, уже и не помнит.
– Я не поверила рассказчице, – говорит Мег. – Девочка-подросток не может так рассуждать.
– Она даже лексики подростковой не использует, – добавляет Нэнси. – Получилось совершенно нереалистично.
– Да, и мне так показалось, – говорит Дэн. – Я все ждал, когда же эта девочка скажет что-то такое, чему мы поверим… А тут – какая-то странная старуха несет какую-то чушь про инкубаторы и яйца. – О, какие высокие эмоции – и это говорит юноша, герой рассказа которого вступал в противоестественные отношения с мороженой птичкой.
Джонелл говорит:
– Мы ничего не узнаём о рассказчице. Нет никаких подробностей, мы не понимаем, что она за личность.
– Но это же всего лишь начало первой главы романа, – пробует защитить Анджелу Свенсон.
– Ну и что, – говорит Мег. – Тем более.
– Ага, – соглашается Карлос. – В романе обязательно что-то должно читателя заинтересовать, а меня совсем не тянуло читать про пигалицу (ха-ха-ха), занятую выведением цыплят и запавшую на своего учителя.
Свенсон перелистывает страницы, ему хочется спросить, чему именно они не поверили. Но его опережает Кортни Элкотт, которая заявляет:
– Я полностью согласна со всем сказанным. По-моему, это худшее из всего того, что мы прочли с начала года.
В глазах Анджелы блестят слезы. На щеках проступили красные пятна. Она на грани срыва. Свенсон виноват, он не сумел это предотвратить. С остальных – как с гуся вода, а она так не может. Это же кровь, сочащаяся из сердца Анджелы, и Кортни ждет, когда упадет последняя капля.
Свенсон слышит отдаленный гул, и вот наконец звонят колокола. Он закрывает глаза, и комната исчезает. Вибрирующий звук проникает в каждую клеточку его мозга. Нет места пустым, никчемным мыслям. Он впадает в состояние медитации. Так тибетский монах дудит в двухметровую трубу, ища просветления через кислородное голодание.
Колокола смолкают, он открывает глаза, и мир предстает совершенно иным. Восторг его сравним с тем, который испытывает пророк, безумец, Дельфийский оракул. Ему надо лишь отверзнуть уста, истина сама облечет себя в слова. Никогда прежде он не был так уверен в своем предназначении.
– Порой… – Свенсон замолкает на мгновение, тишина так глубока, что словно рокочет, а может, это эхо доносит отзвук колокольного звона. – Порой случается и так: появляется нечто новое, оригинальное, свежее, то, чего раньше никто не писал. Появляется Пруст, Джойс или Вирджиния Вулф. И почти всегда люди не понимают, что этот писатель делает, считают все это чушью, и жизнь писателя превращается в ад.
Как банально он вещает. Это же любому дураку известно. Зачем вспомнил Джойса и Вирджинию Вулф? Или хочет сравнить роман Анджелы с прустовской эпопеей?
– Сколь ни хорош текст Анджелы (а он действительно хорош), как вы понимаете, я вовсе не хочу сказать, что она сочиняет «Улисса». – Кто-то из студентов хихикает. Они хоть знают, что такое «Улисс»? – Но она самобытно пишет, и вам надо попробовать понять это, потому что если я вас и хочу чему научить, так это способности распознавать подлинную литературу.
Лица у всех присутствующих мрачнее тучи. Ничего, пусть наконец поймут, что жизнь несправедлива. Талант не распределяется всем поровну при рождении. Вдобавок Анджела мало того, что человек одарен ный, она работает раз в десять больше любого из них. Да как они смеют диктовать ей, как писать? Он понимает, что злится не только из-за Анджелы. У него есть и другие основания: сколько часов ушло впустую в этой крысиной норе, сколько страниц убогих, беспомощных текстов прочитано в этом классе, сколько пустых слов сказано! Годы его жизни потрачены зря. Как мало времени осталось, и сколько он его еще убьет в том же самом кабинете – потворствуя глупеньким мыслям этих детишек, их рассуждениям о том, что на самом деле значит так много, о том, чем мог бы заниматься прямо сейчас, не будь он обязан отсиживать драгоценные часы в их компании.
– Мне бы очень хотелось, чтобы вы уяснили одно: текст Анджелы в сотни, тысячи раз лучше всего того, что мы с вами обсуждали в этом году.
– А вот это уж полная чушь, – говорит Карлос.
Остальные пока не способны вести дискуссию о том, чушь это или нет. Свенсон встает, собирает свои бумаги и, не подумав, что до конца занятия еще далеко, выходит из кабинета. Никто не успевает его спро сить, чью работу будут обсуждать на следующей неделе.
Свенсон бодро шагает по двору – он чувствует прилив энергии, он уверен в себе, сегодня, впервые за несколько недель, он позвонит наконец Лену Карри. Позвонит не по поводу своей книги или ее отсутствия, не станет просить за себя. Ему незачем извиняться или заискивать, хвастаться или лгать, ни к чему эти игры писателя с издателем. Нет уж! Он намерен совершить поступок благородный и великодушный, достойный и его положения в литературном мире, и его учительского призвания.
Его страстный монолог в классе был генеральной репетицией разговора с Леном. Эпитеты, которые он использовал, были набросками к той речи, которую он произнесет, позвонив на Манхэттен. Он отпирает свой кабинет, бросает куртку в угол, берет телефонную трубку, набирает номер.
Видно, высшие силы поняли, что Свенсон выступил в крестовый поход. Секретарша Лена, осведомившись, кто звонит, немедленно соединяет его с шефом. Голос Лена звучит радостно.
– Привет, старина! – говорит он. – Как дела? Тыщу лет тебя не слышал. Когда в Нью-Йорке появишься? Хочется повидаться.
Ой, недаром советуют: звоните редакторам, когда ланч уже закончился. После парочки мартини они обычно пребывают в благостном расположении духа. Во всяком случае, раньше так считалось. Нынче за ланчем спиртного не употребляют. Только «перрье» и кофе без кофеина. Это даже Свенсон знает. Ой, знает ли? И вообще, что он знает? Двадцать лет отсутствовал. Может, теперь снова выпивают. Вот Лен, судя по голосу, не вполне трезв. Или повысил свое настроение каким-то другим способом. Может, у него роман на рабочем месте, например с какой-нибудь юной журналисткой. В таком случае, у них со Свенсоном есть кое- что общее… Короче, Свенсон понимает: момент упускать нельзя. Если он хочет встретиться с Леном, договариваться надо немедленно.
– Собственно, я за тем и звоню. Я собираюсь появиться… недели через полторы.
– Дай-ка я взгляну на свое расписание, – говорит Лен. – Понедельник – двадцать третье… В четверг День благодарения… Так?
Вот чего Свенсон никак не ожидал. На праздник приезжает Руби. Именно этот день Свенсон хотел провести дома. Занятия, заседания кафедры, консультации – все это можно отменить. Все, кроме приезда Руби. Он же просто так сказал: недели через полторы, а оказалось – это День благодарения.
– Знаешь что, лучше всего в пятницу, – сообщает Лен. – Это единственный день, когда у меня ланч
