могли ли несколько бокалов мерло превратить мужика ста восьмидесяти фунтов весом в упившегося в дым алкаша? Или – это уж как посмотреть – в напыщенного правдолюбца?
– Прошу прощенья? – говорит Лен ледяным тоном. Свенсон отлично знает, что у Лена и без такого серьезного повода, как обвинение в издевательстве над детьми, всегда найдется способ его осадить. – Вот если бы ты жил с таким ребенком, видел бы, как он страдает…
– Извини, я пошутил, – говорит Свенсон. Надо же было такое ляпнуть! – Знаешь, в последнее время все просто помешались на жестокости к детям. Только и вспоминают, что да когда претерпели. Да теперь, если твое родное дитя не обвиняет тебя в том, что ты заставлял его участвовать в сатанинской мессе, считай – у тебя с ним полный контакт…
В глазах Лена холодный блеск изумления, словно Свенсон публично делает себе харакири.
Понятно, за что Лен так любит этот ресторан. Официантка интуитивно почувствовала, что Свенсону необходимо вмешательство извне, и ставит перед ним и Леном тарелки с громадными кусками мяса.
– Погоди-ка! – говорит Лен. – А не выпить ли нам полбутылочки чего-нибудь изысканного?
– Как тебе будет угодно, – отвечает Свенсон.
С одной стороны, хватит ему пить. И так достаточно накуролесил. Но с другой… а что он теряет? Даже если он уже настроил против себя Лена, он же не о своем романе собрался с ним беседовать. Он приехал из-за Анджелы, и ему не так уж и важно, нравится он сам Лену или нет.
– Потрясающее место! – говорит Лен. – Еда отменная, и обслуживают быстро. Туда-сюда, туда-сюда, как на конвейере.
Свенсон обводит взглядом обедающих. Никому из них мысль о конвейере и в голову не приходит. Они все здесь расположились весьма удобно, неторопливо поглощают свои бифштексы, тщательно, как того требует мясо с кровью, пережевывают каждый кусок. И только Лену хочется, чтобы текла конвейерная лента. Что можно сказать о его отношении к Свенсон)', если он пригласил своего автора туда, где можно на скорую руку проглотить бифштекс, уложившись в три четверти часа, не больше? Свенсон ради этого прилетел из Вермонта, оставил дочь, погубил целый день, а Лен хочет отделаться побыстрее.
Некоторое время они молча жуют.
– Как роман продвигается? – спрашивает Лен.
Свенсону хочется думать, что от еды настроение Лена улучшилось. Или Лен себя вышколил, научился изображать улучшение настроения под влиянием пищи – приток энергии, что позволяет обратиться к делу, ради которого и встретились?
– Очень медленно, – говорит Свенсон. – Вообще-то… честно говоря… я, собственно, приехал не для того, чтобы говорить о своем романе.
– Ну и не будем! Давай просто поболтаем. Выпьем, поедим.
– Нет! – восклицает Свенсон столь громко, что Лен вздрагивает. – У меня есть к тебе дело! Я привез одну рукопись, хочу, чтобы ты почитал. Это одна из моих студенток написала.
– Студенческий опус? – говорит Лен. – Господи помилуй!
– Вовсе не студенческий опус. Хороший роман. Очень хороший.
– Не сомневаюсь, – говорит Лен.
Он отрезает очередной кусок бифштекса, жует его, и тут появляется официант с заказанной полбутылкой. Лен делает глоток, перекатывает вино во рту, смотрит нарочито рассеянно на официанта. Свенсон прикрывает свой бокал рукой.
– Мне, пожалуй, достаточно.
– До того хорошо – грех не попробовать, – говорит Лен.
– Ну разве что чуть-чуть, – соглашается Свенсон. Лен задумчиво смакует вино.
– Я рад, что нам удалось встретиться, – говорит он. – Дома я бы спятил. А уходить я имею право только на работу. Не дай бог решу прогуляться или в кино сходить…
Если сейчас Свенсон не продолжит разговор о романе Анджелы, вернуться к нему уже не удастся.
– Роман, который пишет эта студентка… Даже не расскажешь, насколько он хорош. Сказать, что это роман про старшеклассницу, у которой любовь с учителем, значит не сказать…
– Понятно! – прерывает его Лен. – Так вот почему у тебя на уме издевательства над детьми!
– Да нет! Поверь мне: там все иначе. Девочка сама мечтает, чтобы это произошло. Она его соблазняет. Так редко пишут. Все больше про мужиков-извращенцев, но здесь девочка сама… Можешь себе представить «Лолиту», переписанную с точки зрения самой Лолиты?
– Серьезная заявочка, – говорит Лен.
– Ну, возможно, я утрирую. Но, понимаешь…
– А какова она из себя? – перебивает его Лен.
– Героиня?
– Ну тебя! Писательница.
– Эксцентричная. Одевается как панк. Пирсинг и все такое.
– Ты этих эксцентричных берегись, – говорит Лен. – Я про писательниц. Они убийцы. Да я тебе с легкостью назову десяток, с виду – вообще домохозяйки, вместо мозгов студень, а сядут за компьютер – только держись! Яйца береги. Я сказал «компьютер»? Да нет же, пишущая машинка. А добрая половина этих дамочек еще убедит тебя, что электрическая машинка выше их понимания, поэтому перья свои они макают в чернильницы с ядом.
Свенсон бы с удовольствием наслаждался этим моментом мужской солидарности, объединения против всех этих знаменитых писательниц. Но он сюда примчался из-за романа Анджелы, бросил дочку ради девчонки, которая завтра о нем и не вспомнит.
– Да не в том дело, что она эксцентричная, – говорит он. – Все здорово запутано. Вполне возможно, она патологическая лгунья. Врет не понятно зачем. Может рассказывать про родного отца, что он ей отчим, или притворяться, будто с детства страдает эпилепсией. Я и сам не знаю, где там правда, где ложь. Зачем девчонке все это выдумывать?
– Она из Калифорнии? – спрашивает Лен.
– Нет. Из Нью-Джерси, – говорит Свенсон.
– Твоя жена тоже из Нью-Джерси?
– Из Бруклина.
– Ты с ней трахаешься?
– С женой? – осторожно уточняет Свенсон.
– Ха-ха-ха. Очень смешно, – говорит Лен. –Я про девицу. Студентку. Писательницу.
– Нет, конечно!
– Печально это слышать, – говорит Лен, которому на самом деле совершенно неинтересно слушать про то, что Свенсон политкорректен и в сексуальных домогательствах не уличен. Он бы больше уважал Свенсона, если бы тот трахался со всеми своими студентками.
– Но ведь хочется? – спрашивает Лен.
Свенсон допивает вино.
– Лен, – говорит он устало, – здесь дело не в сексе. У девочки талант. Можешь мне поверить.
– Верю-верю. Наверняка она просто замечательная. Только скажу тебе честно и откровенно: у меня нет времени читать юношеские тексты про девчонку, втюрившуюся в учителя.
– Ну пожалуйста! – говорит Свенсон. – Хотя бы первые несколько страниц…
Он умоляет Лена. Что ж, все ясно. Того, чего он так хочет, не произойдет. Свенсон берет с соседнего стула оранжевый конверт, протягивает Лену, тот отводит его руку, словно это пластиковая карточка, кото рой Свенсон предлагает заплатить за ланч. Свенсон кладет конверт обратно.
– Тед! – говорит Лен. – Доставь себе удовольствие. Отвези рукопись назад и скажи девчонке, что покажешь мне ее, если она согласится с тобой трахнуться. А потом… потом можешь рассказать, как я тебе объяснил, что первых романов не читаю. Еще вина?
– С удовольствием, – говорит Свенсон.
Лен разливает вино. Свенсон осушает бокал в три глотка.
– А что с твоей книгой? – спрашивает Лен. – Давай начистоту. Если роман не идет… Знаешь, я думал о твоих работах. Много думал.
– Да? – спрашивает Свенсон. – Правда?
