Голубой ангел

– Ты не пробовал взяться за мемуары? – говорит Лен. – Не мне тебе говорить, что сейчас лучше всего продается то, от чего исходит терпкий аромат правды, то, у чего есть привкус подлинности. Большая часть людей, которые про это пишут, близко ничего такого не испытывали. Может, у кого мамаша пару раз напилась, вздула сыночка, и всё. А ты, друг мой, по телевизору наблюдал за тем, как твой отец себя сжег. Писатели, чьи детские впечатления в десять раз беднее твоих, сумели превратить их в золотую жилу.

– Я уже написал об этом роман, – говорит Свенсон. И не просто роман, думает он. Это любимая книга Анджелы. Что он скажет Анджеле? Что она о нем подумает, если он предаст все то, во что они верят, и быстренько наваляет убогие воспоминания? А как быть со всеми остальны­ми анджелами, его идеальными читателями, страдающими, как она ког­да-то, ибо никто и никогда прежде не переживал подобного тому, что выпало на их долю? – Ты забыл, что сам его и напечатал?

– Пусть это тебя не останавливает. Это разные вещи. Тед, раскрой глаза! Романы читателя так не заводят. Знаешь, сколько людей их читает? Десять тысяч на каждую книгу – максимум. Восемь-девять тысяч – и мы ликуем, пьем шампанское. А из десяти – скажем, из пяти – тысяч человек, которые прочитали твой роман, две тысячи наверняка уже умерли, а остальные три напрочь про него забыли.

Свенсон отодвигает нож и вилку на край тарелки. О еде и речи быть не может. Он даже глотает с трудом. Еще один кусок бифштекса его при­кончит.

Лен смотрит на Свенсона в упор.

– Я это говорю не потому, что я издатель. Я это как друг говорю.

– Ценю твою откровенность, – кивает Свенсон.

– Можешь сейчас мне ничего не отвечать, – говорит Лен. – Но по­ думай об этом. Слушай, я тебя нынешнего почти не знаю. Мы мало общались. Но очень было бы здорово, если бы ты вспомнил нечто, случившееся после смерти отца, что так тебя и не отпустило, долги, по которым ты продолжал платить…

– Какого рода нечто? – спрашивает Свенсон.

– Дурные поступки. Пьянство, наркотики, азартные игры, семейные скандалы. Сексуальные извращения. Вот это бы пошло! Может, ты что-то присочинишь. Эти так называемые воспоминания вовсе не обязательно… Короче, все, что можно вывести из твоего трудного детства. Естественно, то, что ты сумел преодолеть.

Как бы поступил Хемингуэй? Плеснул бы в Лена вином. Бокал Свен­сона пуст. Да и не в его стиле такие поступки.

Он длит паузу. Затем, откинувшись на спинку стула, спрашивает:

– А лекарства как, Лен, помогают? Дэнни стало получше?

* * *

В зале вылета аэропорта Ла-Гуардиа Свенсон открывает портфель, соби­ рается достать «Мою собаку Тюльпан» и вдруг понимает: чего-то не хва­тает. У него стучит в висках, он судорожно перебирает все бумаги. Иско­са бросает взгляд на пожилую чету, которой наблюдать за ним гораздо интереснее, чем листать журналы, и возобновляет свои бесплодные по­иски. Он потерял рукопись Анджелы. Ее нигде нет. Наверное, оставил на стуле в ресторане.

До вылета еще двадцать минут – можно успеть найти телефон, уз­нать через справочную номер ресторана, попросить их переслать кон­верт ему домой. Надо будет только следить за почтой, чтобы конверт из Нью-Йорка не попался Шерри.

Телефон звонит и звонит. Свенсон представляет себе пустой зал ре­сторана, залитый золотистым предзакатным светом. Наконец мужской голос говорит «Алло!», Свенсон торопливо начинает излагать свою про­блему, но оказывается, что это всего лишь пауза на автоответчике, кото­рый неторопливым басом принимается рассказывать ему о местонахож­дении и часах работы ресторана, о том, где разрешено курить. Свенсон все это знает, нет, спасибо, он не хочет нажать «один», чтобы его соединили со службой предварительных заказов. Он готов целый день слу­шать автоответчик, пока не дозвонится до тех, кто может ему помочь.

Наконец трубку берет молодая женщина. Голос участливый. Она спрашивает, что в конверте. А ей какое дело? Небось, собирается про­смотреть всю ту кипу оранжевых конвертов, которые оставили за сего­ дняшний день, и выяснить, какой из них его. Надо бы сказать, что там договор, какие-нибудь важные документы. А если она в него заглянет?

– Там мой роман, – говорит он.

– Боже правый! Ваш роман? Пойду посмотрю.

Он слышит, как цокают ее каблучки, затем все стихает. Она что, про­валилась? Пока она там кокетничает с барменом, его самолет улетит, и он застрянет здесь на всю ночь. Наконец она возвращается – увы, ниче­го такого не находили. Может быть, он оставит свой номер телефона? Нет, не оставит – он не желает хвататься за сердце всякий раз, когда Шерри снимает трубку.

Он мрачно садится в самолет, и его одолевают обычные фантазии о собственной скоропостижной смерти, о горе родных и близких. Сего­дня появляется дополнительный эпизод: на кладбище приходит Лен и рассказывает Шерри, каким благородным и бескорыстным человеком был ее покойный супруг: привез ему роман некой студентки. Нет, Лен та­кого никогда не скажет. А если скажет – что ж, какое Свенсону теперь до этого дело. Он уже будет в аду, что по сравнению с нынешним его поло­жением окажется истинной благодатью.

На полпути в Берлингтон небо внезапно темнеет. Свенсон пугается, но потом вспоминает: зима, солнце зашло. Когда губишь собственную жизнь, время бежит незаметно. Он боится ехать домой – вдруг Руби обиделась, что он улетел в Нью-Йорк. Он заставляет себя впасть в некое подобие транса, в котором ухитряется сойти с самолета, найти свою ма­шину, выехать на шоссе.

В доме темно. Куда они подевались? Не случилось ли какого несчас­тья? Нет, в комнате Руби свет горит. Замечательно! Свенсон представля­ет себе, как женщины сидят на кровати Руби, болтают, приглушенный звук их голосов сменяется всплесками радостного смеха.

Как благодарен он тому, что у него есть семья, что его ждет теплый и дружелюбный дом, что он не бродит в гордом одиночестве по промоз­глым пустынным улицам Манхэттена. Он благодарен за это, но ни на се­кунду не забывает, что ничего подобного не заслуживает. Хорошо еще, у него хватило здравого смысла держать себя в руках, не конфликтовать в открытую с Леном – если только не считать неудачной реплики про пе­рекормленного лекарствами ребенка. Так почему он решил, что случи­лось нечто ужасное? Да потому, что ужасное таки случилось.

Он оставил рукопись Анджелы в ресторане. Вот вам подавленные импульсы – вечно они всплывают. Это же все равно, что забыть письма любовницы на кухонном столе. Но теперь Свенсон – оказавшись дома, в безопасности, рассуждая здраво – решает, что волноваться особенно не о чем. Найти рукопись романа – совсем не то, что обнаружить чело­века в постели с его автором.

Пробираясь на ощупь через гостиную, Свенсон чувствует себя во­ром, забравшимся в собственный дом. Он включает свет и, увидев сидя­щую в кресле Шерри, чуть не подпрыгивает от неожиданности.

– Ты что здесь делаешь? – спрашивает он.

– Да ничего. Сижу, думаю.

– Все в порядке? Как Руби? – Вот уж судьба бы продемонстрировала всю свою иронию, если бы, пока он ездил проталкивать издателю роман своей юной возлюбленной, в дом пришла настоящая беда.

– Все отлично. Просто великолепно, – говорит Шерри. – Я думала, ты позвонишь из аэропорта.

– Я туда приехал прямо перед вылетом, – врет Свенсон, и ему уже кажется чудом, что в наказание за эти мелкие обманы не разразилась ни­ какая катастрофа. Он трогает языком зуб. Обязательно надо сходить к врачу. – Руби как, ничего? – спрашивает Свенсон. – Не обиделась, что я уехал?

– Ну что ты. Я же тебе говорила: все очень хотят, чтобы ты наконец дописал свой роман. Правда! Да… у Руби к тебе просьба. Ей нужен новый компьютер. Мы ведь потянем, а? Она хочет, чтобы ты свозил ее в Берлингтон, помог выбрать.

До Свенсона не сразу доходит, о чем его просят.

– Конечно, – говорит наконец он. – Разумеется. С удовольствием. Я бы чего-нибудь выпил. – Ему хочется суетиться: штопор, бутылка, стаканы – лишь бы оборвать разговор.

– Я тоже не откажусь, – кивает Шерри.

Он достает с полки в кладовке бутылку, роется на кухне в ящике – ищет штопор, изо всех сил пытается вести себя как муж, решивший вы­пить с женой вина, а не как сумасшедший, ныряющий в бездну своего