– Что же такое? – говорит Свенсон. На третий раз он возмущается:
– Что, черт подери, происходит?
Кассирша не подымает на него глаз, сидит, уставившись на экран. Наконец радостно улыбается. Аппарат принял карточку! Свенсон подписывает талон, и они с Руби уходят.
Пока они стоят в очереди машин у склада, Свенсон пытается поймать по радио какую-нибудь музыку.
– Пап, ты не мог бы это выключить? – говорит Руби. Он обиженно выключает радио.
– Извини, – говорит Руби.
– Можешь не извиняться.
Парни на складе никак не могут найти заказ Руби. Проходит пять, десять минут. Свенсон старается сохранять спокойствие, но внутри у него все клокочет. Он нервно постукивает ладонью по рулю. Что-то детское, глубоко в нем сидящее, очень хочет дать Руби понять, сколько неудобств она ему доставляет. Пусть она хоть разочек почувствует себя виноватой.
Руби смотрит прямо перед собой, а Свенсон непрерывно крутится, бросает сердитые взгляды на окошко выдачи. Ему хочется обнять дочку, прижать к себе, сказать, что все будет хорошо, что они с Шерри ее лю бят и всегда будут любить. Наконец откуда-то появляются их коробки и даже молодой культурист, которого в виде компенсации за задержку послали погрузить покупку в машину.
Только выехав на шоссе, Свенсон находит в себе силы завести разговор.
– По-моему, ты сделала хороший выбор, – говорит он. – Компьютер очень пригодится, тебе легче будет писать свои работы…
– Истории болезни, – поправляет его Руби.
Надо позвонить Анджеле, думает Свенсон.
– Истории болезни, – послушно повторяет он.
Три отрывистых удара по стеклу в двери. Так стучит только Анджела.
Днем, вернувшись с Руби из «Компьютер-Сити», он позвонил Анджеле в общежитие, оставил на автоответчике сообщение – попросил зайти к нему в кабинет в понедельник утром. Если бы он позвонил ей домой, пришлось бы по телефону рассказывать про встречу с Леном. Нет, лучше уж лично. Тогда это показалось ему мудрым решением. Но теперь ему хочется вскочить и бежать, улететь первым же самолетом на Таити. Или еще куда. В Сиэтл. Он представляет, как сидит в какой-нибудь убогой гостинице над порновидеосалоном на краешке шаткой кровати и ему хорошо и спокойно – не то что сейчас.
Анджела, как всегда споткнувшись, входит в комнату. Что она с собой сделала? Видно, посвятила День благодарения пирсингу: в губе у нее очередной шарик, новая серьга в ноздре, на подбородке – крохотная серебряная козлиная бородка. Наверное, дырки уже имелись. А дополнительные украшения нацепила, чтобы порадовать родителей. Ее образ Безумного Макса [23] дополняет вампирский макияж: белая пудра, черная губная помада, тени цвета копоти. В целом скорее похоже не на Безумного Макса, а на героиню «La Strada» [24]. В глазах притаился страх, будто ее кто-то преследует. Не обидели ли ее дома? Может, родители разыгрывали из себя доброжелательных простачков специально для Свенсона?
Анджела бросается в кресло. Говорит непривычно громко и резко:
– Ненавижу, когда вы на меня так смотрите.
Она что, за праздники совсем спятила? Или ее доконали выходные с родителями? Все эти украшения – только внешние симптомы. Свенсон читал, что шизофрения порой проявляется внезапно, в юности, часто когда человек покидает родительский дом. Должно быть, случилось нечто ужасное. Свенсону безумно хочется дотронуться до нее, утешить, но он вспоминает, что в прошлый раз, когда он себе это позволил, одно повлекло за собой другое.
История их отношений такова, что простой жест сострадания может быть истолкован как заигрывание.
– Как «так»? – спрашивает Свенсон.
– Как на собственный обед.
– Извините, – говорит Свенсон. – Поверьте, я вовсе не хотел смотреть на вас, как на обед.
Или она уже догадалась, что Лен не пожелал читать ее роман? Поняла, что с хорошими известиями Свенсон позвонил бы ей домой. Ее судьба на перепутье, и ему выпала завидная участь – сообщить, что переменится она к худшему. Нет, надо ей просто соврать. Свенсон в последнее время поднаторел во лжи.
– Я оставил ваш роман Лену Карри. Он сказал, что чудовищно занят, но при первой же возможности его посмотрит. Естественно, может случиться, что он так и будет занят, а потом сделает вид, что прочел, и отошлет назад. – Это не совсем вранье. Он оставил роман Лену. Или еще где-то.
– Когда я могу ему позвонить? – спрашивает Анджела.
– Как вы провели День благодарения?
– Отвратительно. Так когда будет уместно позвонить вашему издателю? Спросить, прочел он или нет?
– Так не принято! – говорит Свенсон. – Думаю, ему это вряд ли по нравится. Боюсь, он тогда решит вообще его не читать.
Анджела в недоумении запрокидывает голову, и Свенсону кажется, что в одной ноздре блеснуло что-то металлическое. Весь запал куда-то девается – из него будто воздух выпустили. Надо было с самого начала сказать правду. Теперь это сделать гораздо труднее.
– Я вам солгал. Я не оставил рукопись Лену. Лен никогда не читает первых произведений. Так что дело вовсе не в вас. Вот если бы он прочел и сказал, что ему не понравилось…
– Так я и знала, – говорит Анджела. – Знала, что, если у вас для меня хорошие новости, вы позвоните мне домой. Я так и чувствовала – случилось что-то ужасное.
– Ничего ужасного тут нет. Слушайте, вы совсем молоды, да и роман еще даже не дописан. Кроме того, мы оба с вами знаем, что это не важно. Публикация, репутация, слава – все это значения не имеет, только работа…
– Да пошли вы! – говорит Анджела.
– Погодите! – Да как она смеет? Он оставил семью на праздники, полетел в Нью-Йорк – хотел оказать ей услугу, а эта дрянь говорит ему: «Пошли вы!» – Я вам тоже могу сказать: «Да пошли вы». Я уже сходил – отправился на Манхэттен на ланч с издателем, и тот вел себя так, будто я последнее дерьмо, да еще посоветовал мне написать воспоминания о детстве, обо всем том, что я уже описал в «Часе Феникса», только на сей раз он предложил мне выдать так называемую правду…
– Что вы ему ответили? – спрашивает Анджела.
– Я ничего подобного делать не собираюсь, – говорит Свенсон. – Я – писатель. Прозаик. У меня остались кое-какие принципы. – Позор какой! Откуда такой тон – резкий и напыщенный?
– Если бы мне предложили опубликовать воспоминания, я бы их написала, – говорит Анджела. – Тем более если бы за это заплатили. Вам легко говорить о принципах – у вас есть теплое местечко, преподавательская должность на веки вечные. Вы вообще можете больше ни слова не написать, а времени на творчество – сколько пожелаете, у меня же, если я попаду в аптеку (со связями моих родителей, это лучший из возможных вариантов), времени писать просто не будет. И вы еще сидите и разглагольствуете о том, что ваши моральные устои не позволяют вам торговать своим драгоценным талантом!
Анджела подходит к столу, наклоняется к Свенсону так близко, что он видит под слоем пудры проступившие на ее щеках красные пятна.
– Не могу поверить, что вы это допустили! – говорит она. – Не могу поверить, что вы не стали за меня биться. Да я позволила вам себя трахнуть по одной-единственной причине: думала, вы поможете мне отдать роман тому, кто сумеет хоть что-то…
У Свенсона такое чувство, будто душа отделяется от тела. Теперь-то ему ясно, чего он так панически боялся, но происходящее оказалось еще страшнее. Так бывает, когда ударишься, порежешь палец, ушибешь щиколотку: сразу понимаешь, что настоящая боль впереди, она пережидает, пока схлынет прилив адреналина и ты останешься с ней один на один.
– Вот уж не думал, что дело обстоит именно так, – говорит он. – Не понял, что вы просто позволили мне себя трахнуть. Думал, мы оба этого хотели и с самого начала знали, что это случится.
