очередной ложью, с тем, чему Шерри успела посочувствовать.
– То есть ты собирался с ней переспать, но у тебя сломался зуб, так?
– В общем, так, – говорит Свенсон.
– Она что, дала тебе затрещину?
– Нет, – отвечает Свенсон. – А наверное, следовало бы.
Может, в таком случае ей не пришлось бы поручать эту миссию ректору. Только теперь он понимает, что совершил огромную ошибку – рассказал все Шерри в ресторане, как будто она его очередная подружка и отношения у них еще настолько шаткие, что он не рискнул говорить с ней с глазу на глаз, а ведь тогда Шерри могла бы сохранить хоть крупицу собственного достоинства. С лица ее с устрашающей быстротой слетает благостное выражение, и это настолько очевидно, что даже поглощенные друг другом влюбленные оборачиваются посмотреть, что за драма разыгрывается за соседним столиком.
– Как ты узнала? – спрашивает Свенсон.
– Ты думаешь, я полная идиотка? – говорит Шерри. – Ты меня всегда считал идиоткой.
– Неправда! Ты человек с феноменальной интуицией.
– Иди ты к черту! – чуть ли не кричит Шерри, и юная пара уже в открытую глазеет на достойную мыльной оперы сцену крушения великой любви. – Да ты на меня смотри! – кричит Шерри. – Что ты на них уставился? – Парочка шарит глазами по залу – ищет официантку. – Ты мне одно скажи. Это она тебе звонила, когда ты якобы был в Нью-Йорке?
– Думаю, да, – говорит Свенсон. – Только я на самом деле был в Нью-Йорке.
– А как ты думаешь, с кем ты отправился встречаться, когда нам с Руби сказал, что едешь в Нью-Йорк?
– Я был в Нью-Йорке. На ланче с Леном. – Как радуется он каждой возможности сказать правду. – О таких вещах я не вру. Из суеверия. Вот если бы мой самолет рухнул и…
– Жаль, что этого не случилось, – обрывает его Шерри. – Она хорошенькая?
– Ни капельки.
– Тогда что в ней такого? Молодость? Роскошная фигура? Что?
– Да нет же. Она… она умеет писать.
– Умеет писать? Так дело в ее талантах? А тебе ни разу не пришло в голову, что твое желание переспать с этой девицей могло… Повлиять на твой литературный вкус?
– Все совсем не так было, – говорит Свенсон. – Если бы не книга, которую она пишет, я бы на нее второй раз и не взглянул. – Зря он сказал про второй раз. Шерри и про один-то слышать невыносимо.
– А-аа, поняла, – говорит она. – Ты не со студенткой трахался. Ты с книжкой трахался. Ты как восторженные поклонницы, эти цыпочки, которые после чтений на тебя вешались, потому что думали, будто ты знаменитый писатель. – Теперь уже Шерри зря сказала думали. – Только ты хуже всякой поклонницы. Ты – вампир, насосавшийся девичьей крови. Родная дочь отказывается с ним разговаривать, потому что он забыл о ее существовании – настолько зациклился на себе, на своих проблемах, погрузился в свои мелкие мыслишки, что у нее остался один-единственный способ привлечь к себе внимание – закрутить роман с парнем, репутация которого настолько сомнительна, что о ней известно даже ее папаше, витающему в заоблачных высях.
У Свенсона была совсем иная версия взросления Руби. Но после слов Шерри все кажется простым и понятным.
– Не надо быть Зигмундом Фрейдом, чтобы сообразить, что это как-то связано с Руби. – Шерри отложила вилку, а нож зажала в кулаке. – Это же замещение – ты завел себе другую дочку. Поэтому все и происходит именно сейчас. А я-то думала, не произойдет: сколько раз почти случалось – и все-таки нет, рассасывалось. Ты западал то на одну, то на другую, начинались сюсюканья, мол, мисс Такая-то ну очень талантливая, а потом все приставал ко мне с вопросами, может ли кто-нибудь находить тебя привлекательным, будто не спрашивал о том же очередную девчушку, которая привлекла твое внимание… Однако всякий раз пуля просвистывала мимо. Ты сам себя отговаривал – холодной водой обливался или еще что, уж не знаю. Но я все знала. И думала, раз этого раньше не случалось, и на сей раз не будет. Только вот просчиталась. Нельзя, услышав про какие-нибудь банальные мужские глупости, думать, что твой-то муж на такое не способен. Банальность она оттого банальность, что все вы, мужики, рано или поздно так поступаете.
– Ты, конечно, вправе это расценивать именно так…
Хотя это слишком жестокая и упрощенная картина. Потому что все совсем иначе. Тут ни при чем ни Руби, ни отцовские чувства, ни даже секс. Здесь все дело в любви. Только этого он Шерри сказать не может. Как бы ни хотел признаться и покаяться, ничто не заставит его поступить с ней так. А в награду за свое великодушие он ждет ответного великодушия. Ждет прощения, некоего почти божественного, всеобъемлющего понимания. Как в том рассказе Чехова, когда герой понимает, что Бог и время вечны, что они выше всех человеческих неурядиц.
– Как ее зовут?
– Анджела, – отвечает Свенсон осторожно. – Анджела Арго.
– Шутишь? – говорит Шерри. – Это что, розыгрыш?
– Ты ее знаешь? – спрашивает Свенсон с таким интересом, с таким неподдельным любопытством, что его чувства к Анджеле оказываются как на ладони.
– Конечно знаю, – говорит Шерри. – Она половину времени проводит в амбулатории.
– Правда? – Свенсону вдруг становится тяжело дышать. – Она больна?
– У нее суицидальные наклонности. Господи, Тед! Ну надо было тебе выбрать самую слабенькую, самую ранимую девочку во всем университете! Я столько лет с тобой прожила, а совершенно тебя не знала…
Свенсон говорит:
– Эта бедная беспомощная девочка обвиняет меня в сексуальных домогательствах.
– Замечательно! Я очень надеюсь, что они тебя распнут. Заставят тебя за все заплатить.
Ужин они доедают молча. Наконец Свенсон спрашивает:
– Ну и как мы будем дальше? Мы остаемся мужем и женой?
– Посмотрим, как будут развиваться события.
От слов Шерри ему становится совсем худо, накатывает неудержимое желание закричать, как в детстве, в голос: «Как это „посмотрим“? Ты уж сразу ответь!» И повторять это, пока взрослый тебе не уступит… Свенсон почему-то вспоминает отца, как ближе к концу его даже язык не слушался, слова превращались в звуки, которые он мог пропускать мимо ушей и слушать параллельную бредовую беседу, построенную на каламбурах и двусмысленностях. Во всяком случае, Свенсон был уже достаточно взрослым, чтобы не пытаться разобраться в сути того, что говорил отец…
Пара, сидевшая за соседним столиком, похоже, ушла. Наверное, пока они с Шерри сидели, погруженные в свои проблемы, влюбленные вновь укрылись в коконе света и благодати, избранности, дарованной им одним привилегии жить в мире, где то, что случилось с Шерри и Свенсоном, с ними не случится никогда.
Шерри остается с ним на две недели, и эти четырнадцать дней длятся дольше, чем вся их совместная жизнь, потому что время состоит из череды пристойных до тошноты эпизодов: никаких взрывов и скандалов, только убийственная вежливость. Каждый обмен репликами – точно камень на дороге, который надо либо обойти, либо перешагнуть. Все разговоры вянут, все попытки, которые они предпринимают, – то Шерри расскажет случай с пациенткой, то Свенсон перескажет то, что прочитал, – требуют героических, но бесплодных усилий вести себя естественно. Когда Свенсону хочется дотронуться до Шерри, он останавливает себя, отдергивает руку; любое инстинктивное проявление нежности кажется просчитанным заранее ходом, хуже того – жестоким оскорблением.
О смехе не может быть и речи. Каждое движение дается с трудом: умываешься, готовишь еду, вскрываешь письма – словно разыгрываешь этюд в театральной школе. Ощущение, что они на сцене, не покидает их, даже когда они одни. Шерри явно пытается не опускаться до враждебности, то есть не обсуждает ни его отношений с Анджелой, ни грядущее слушание дела. Но иной темы просто нет – все так или иначе с этим связано.
Вот почему Господь дал людям алкоголь. Многие – из тех, кто присутствовал на приеме у Бентама, возможно, Лен, наверное, даже Шерри – скорее всего думают, что у Свенсона уже давно проблемы с
