отставку. Он знает: шансов победить, доказать свою невиновность нет. Ему нужно публичное унижение, моноспектакль позора и покаяния. Ему нужны эти пятнадцать минут, когда он будет Эстер Прин [30] или же профессором Иммануилом Ратом, трагическим персонажем, олицетворением гротескного, мазохистского самоуничижения. Вот она, сила искусства, – он узнал в герое себя, сумел понять и простить. Никогда не считал себя мазохистом, а вот поди ж ты. Никогда не задумывался о том, как одевается Анджела, а некая потаенная часть его души, видно, тянулась ко всем этим железякам. И клоуна из себя никогда не разыгрывал. Мир полон открытий.
Фильм еще не кончился. Профессор Рат в своем клоунском наряде приезжает на гастроли в родной город. Там его избивает разъяренная толпа – за то, что он набросился на Лолу, застав ее в объятиях одного липкого типа, Силача Мазепы. Униженный и разбитый, Рат бредет в свою гимназию – по местам былой славы, посреди ночи пробирается в класс и падает замертво на учительский стол. Свенсон искренне надеется, что с ним ничего подобного не случится.
Его жизнь иная, чем у профессора Рата. История учителя, который бросает все ради бессердечной потаскухи, к нему никакого отношения не имеет. И смерть у него будет другая. Мы уже знаем, чем закончилась история Рата. А суд над Свенсоном еще впереди. Он еще хотя бы раз увидит Анджелу – на слушании.
На экране появляется слово «Конец», и со Свенсона словно сдергивают плед, в который он кутался: он остается один на один со своими мыслями, его пробирает холод, и он решает просмотреть фильм снова – на этот раз представляя себе, как его совсем недавно смотрела Анджела. Он встретил ее тогда – в той прошлой, чудесной, утраченной жизни: она как раз шла возвращать кассету.
В ночь перед слушанием звонит Шерри.
– Я просто позвонила пожелать тебе удачи, – говорит она.
Что доказывает, что Шерри все-таки хороший человек, великодушная, душевная женщина – позвонила мужу накануне его публичной казни. Ему становится только хуже при мысли о том, что он совершил нечто настолько ужасное, что даже человек с таким ангельским характером до сих пор на него сердится. Сколько мужчин виновны в грехах посерьезнее, причем грешат годами. Свенсон поздно начал. Наверное, в этом его главная ошибка.
Он отправляется в постель в надежде на то, что во сне взамен этих циничных мыслишек придут другие, чистые и светлые – о заблудшей, но искренней любви, придет надежда на то, что прискорбное недоразу мение будет ему прощено. Если, конечно, это было недоразумение, в чем он сомневается. Он верит, что во всем этом был смысл, что Лола-Лола любила своего учителя, а Анджела любила его. Когда-то.
Слишком уж сложную задачу он задал сну, и сон не идет, Свенсон лежит в темноте и обращается с речью к комиссии, уточняет и дополняет свой рассказ о том, что, как ему казалось, он делал, о том, как понравился ему роман Анджелы, об эротике преподавания, об опасности увидеть в своей студентке живого человека. Увидеть живого человека – это наверняка завоюет сердца женской части комиссии, может, даже Анджела пожалеет о том, что имела и потеряла. Засыпает он около пяти, просыпается, совершенно разбитый, в семь и не помнит ни слова.
Он надевает темный костюм. Одежда подсудимого. Надо быть реалистичным. Это же суд, а не студенческая вечеринка. Не междисциплинарная конференция, созванная честолюбивыми коллегами. Это же его будущее. Почему бы не подчиниться неизбежному, не облачиться в то, во что в гроб кладут? На плечах пиджака пятна как от мела. Свенсон начинает их тереть, но они не исчезают. Этого только не хватало. Впрочем, кто разглядит его плечи – если только он не встанет на колени?
Свенсон отъезжает от дома, назад не оборачивается – вспомни жену Лота, – даже в зеркальце не смотрит. Он понимает, что нет никакого смысла представлять себя библейским персонажем, он обычный преподаватель английской литературы, которого будут судить и признают виновным коллеги-присяжные. Скорее уж он мученик, отринувший все атрибуты прежней жизни и готовый праведником предстать перед судом – как Жанна д'Арк.
На полдороге в университет он вспоминает, что забыл побриться. Ну и пусть получают седеющего педофила, совратителя малолетних – им же это и надо! Была бы рядом Шерри, она бы сказала: дыши глубже. Делай все как положено, шаг за шагом. Но Свенсону эта психотехника для яппи противна. Ужас и паника – это хотя бы искренние, инстинктивные чувства.
Но какое отношение инстинкты имеют к тому, что должно вершиться в Кэбот-холле, который с момента своего создания был оплотом всего противного инстинктам, мрачным пуританским адом, то молельней, то лекторием, а в своем нынешнем воплощении – залом суда? Возможно, в Кэботе уже пылали на кострах колдуны, может, уже сожгли некогда учителя-пуританина, пойманного в воскресенье за чтением Шекс пира.
Ну почему заседание устроили в Кэботе? Слишком это театрально. Амфитеатр гораздо больше подходит для занятий по патологической анатомии, нежели для расследования профессиональной деятельности Свенсона. Но не для Свенсона уют кабинета Бентама, не для него заверения, что дело можно решить миром, ограничившись разбирательством в кабинете судьи. Нет, ему уготована огромная стылая зала совершенно в кафкианском духе. Сколько людей в ней соберется? Похоже, весь университет. Так надо было все устраивать прямо на стадионе.
За эти недели Свенсон так привык жить в собственной скорлупе, что только выйдя из машины, он впервые задумывается о том, сколь мало ему известно. Сколько людей соберется? Кто вошел в комиссию? Как долго это будет продолжаться? Мог ли он привести с собой адвоката? Этим поинтересовался бы любой, но не Свенсон, которого хватило лишь на то, чтобы вернуть в библиотеку непристойные стишки Анджелы и посмотреть классическую немецкую мелодраму о напыщенном старикашке, терзавшемся романтическими чувствами. Он мог бы узнать подробности у секретарши ректора, когда та звонила, но – не смог, не захотел, чему она была только рада. Он спросил лишь, где и когда состоится разбирательство. А следовало бы подготовиться основательно, изучить подробности биографий и индивидуальные особенности каждого члена комиссии и на этом строить свою защиту. Чем ему защищаться? Тем, что запись неполная? Что кое- что вырезано?
Свенсон приезжает, как раз когда университетские колокола бьют десять, осторожно проходит по дорожке в ледовых наростах, которые запросто могут помочь грешнику отправиться в ад. Он представляет себе, как падает, разбивает голову, валяется мертвый на дорожке, а комиссия ждет его в зале, решив, что он просто опаздывает. И тут они узнают трагическую новость. Как им жить дальше – зная, что собрались они, чтобы погубить того, кто и так покойник?
Надо постараться отнестись к этому как к посещению зубного врача. Вечно же это длиться не может. Когда-нибудь да закончится. Он тут же вспоминает, что надо было сходить к зубному и вылечить зуб, пока еще у него есть страховка. Этот сломанный зуб… он что, лелеет его как сентиментальное воспоминание, как доказательство того, что между ним и Анджелой Арго на самом деле что-то было? А именно это он и хочет доказать, но есть, подозревает он, еще одна причина, по которой он решил через все это пройти: он хочет разобраться в тайне случившегося, понять, почему произошло все именно так. Если он просто подаст в отставку и уедет из города, как поступил бы любой взрослый человек, его детская потребность узнать, что чувствовала Анджела, так и не будет удовлетворена. Да, его повестка дня существенно отличается от той, которую составила комиссия.
Он подходит к старинному кирпичному зданию, ожидая увидеть у входа толпу. Но никого нет, он входит внутрь, восхищается аскетичной строгостью, благодаря которой зал выглядит почти камерным, несмотря на сокрушительные размеры и огромную лестницу, что ведет к небольшой авансцене, напоминающей арену для боя быков, но в пуританском духе. За старинными волнистыми стеклами виден поднимающийся от снега пар, и зал поэтому залит белым мерцающим светом.
Внизу амфитеатра за длинным деревянным столом расположилась комиссия – шесть человек, и свободен только один стул. На первом ряду сидят несколько зрителей – вероятно, свидетели.
Свенсон спускается, у третьего ряда останавливается. Неизменно обходительный Бентам встает из-за стола, подходит к Свенсону, жмет ему руку и – радушный хозяин – предлагает сесть тут же, в третьем ряду около прохода.
А остальные что же, не хотят пожать ему руку? Да, кстати, кто они? Три женщины и трое мужчин. Фрэнсис Бентам. А это… неужели Лорен Хили? Так, треть комиссии – люди, его презирающие. Предвзятость налицо: в комиссию включили человека, первым услышавшего обличительную запись, а также
