полукругом. Он не подавал вида, что их замечает, избегал резкого жеста и взгляда, весь сосредоточился на ловле бабочек. Белянки были нежные, с перламутровыми струйками, ложились в жестяную коробку как снежные хлопья, как пластины опавшего инея.
Он заметил, как ближний ступавший за ним бушмен цепким кошачьим взмахом хватанул траву. Поднес стиснутый кулак к глазам. Смотрел в глубину кулака сквозь пальцы. Догнал Белосельцева и, косо ступая рядом, издавая тихие мурлыкающие звуки, протянул ему худую, в черных венах руку. Разжал кулак. Среди мозолистых пальцев, на черной ладони, среди складок и шрамов, лежала пойманная белянка, скомканная, раздавленная, оставившая половину нежной пыльцы на скрюченных пальцах. Бушмен улыбался, показывал в розовых деснах несколько оставшихся потемнелых зубов, заглядывал в глаза Белосельцеву. Благодарный за услугу, боясь обидеть пастуха отказом, Белосельцев принял бабочку, спрятал ее в коробку.
Бушмен, обрадованный тем, что оказался полезен, шагнул в сторону и стал быстро цапать траву, направо и налево, хватая бабочек. Остальные, осмелев, приблизились, окружили Белосельцева, помогали ему ловить. С криком выпугивали бабочек, гнали их, махали руками, загоняли в сторону Белосельцева. Несли ему со всех сторон смятых, раздавленных бабочек. Тот, боясь их обидеть, не останавливая их рвения, принимал дары, укладывал в коробку ошметки погубленных бабочек, видя, как со всех сторон тянутся к нему черные, с длинными ногтями пятерни, испачканные перламутрово-белой пыльцой.
Наконец, они все сошлись вокруг него на поляне. Стояли кругом, рассматривали его, улыбаясь, добродушные древние пастухи и воины, гостеприимно встречающие пришельца среди своих угодий и пастбищ. Белосельцев был им благодарен. Он был ими принят. Ему оказали знаки внимания. В чужой земле, среди другого племени, помещенный в иную эпоху, он не был отвергнут. Ему давали место на этой поляне, среди тощих коров, разноцветных африканских лесов.
Он принес им подарок. Под мышкой, в кобуре, у него был пистолет. Стараясь не открыть, не обнаружить его, Белосельцев достал из кармана плитку шоколада. Протянул ближнему бушмену, наблюдавшему за ним добрыми слезящимися глазами. Тот взял шоколад. Остальные надвинулись, жадно, нетерпеливо наблюдали, как старший надрывает цветную обертку, открывает серебряную фольгу. Щурились, по-детски причмокивали, глядя на металлический блеск, слушая звенящий шелест и хруст фольги. Предводитель развернул шоколад, взял в зубы серебряную обертку, разделил шоколад по числу собравшихся, делая точные аккуратные надломы, не роняя ни крошки, протягивая дольки соплеменникам. Они принимали дар, засовывали шоколад в растресканные широкие губы, сосали, закрывали от наслаждения глаза. Белосельцев видел их костяные пыльные стопы, огромные, как копыта, ногти, ритуальные надрезы на щеках, кольца и дощечки в ноздрях. Мошкара вилась вокруг их запыленных лобков, черно-сиреневых вислых отростков.
Осторожно отошел от них, двинулся в обратную сторону к дороге, откуда раздавался слабый гудок машины. Пересекая поляну, увидел утоптанное пыльное место. В белесой пыли, на солнцепеке застыл большой жук. Металлически-синий, сияющий, небесно-лазурный, окруженный свечением, словно кусок урана, жук находился в самом центре поляны. Был ее истинным властелином. Ее царем и владельцем. Ему, недвижному, занимавшему царское место, подчинялись острокрылые бабочки, пролетавшие птицы, пасущиеся коровы, вооруженные темнокожие лучники. Власть его простиралась и дальше, в окрестные леса, где в тенистых зарослях скрывались антилопы, слоны, обезьяны. Облаченный в сияющий голубой доспех, он повелевал окрестным миром, хранил его древний закон и смысл. Белосельцев боялся к нему приблизиться. Боялся обжечься о туманную, исходящую от него радиацию. Он был недвижен и страшно тяжел на вид. Отлит из сверхтяжелого, неизвестного на земле металла, упавшего на землю, как жаркая голубая капля. Жук был посланцем небес, крохотным метеоритом, растолкавшим лес, сотворившим поляну.
Белосельцев поклонился Царю Поляны. Осторожно удалялся. Издалека обернулся. Жук был все еще виден. Казался тяжелым синим перстнем, лежащим посреди поляны.
Он вернулся к дороге, где Маквиллен поджидал его у машины, разгоряченный, помолодевший. Шофер почтительно улыбался, понимая важность и увлекательность их затеи, открывал минеральную воду.
– Эти виды, что здесь обитают, уже есть в моей коллекции, – при появлении Белосельцева протянул тому стакан сверкающей, пузырящейся воды. – Но я их ловил и обязательно помещу в отдельную коробку. Потому что они связаны с тобой, с нашим увлекательным путешествием. В моей коллекции будет специальная коробка, посвященная тебе. Так что в каком-то смысле ты мною пойман, вошел в мою коллекцию.
– В том же смысле и ты мною пойман. – Белосельцев с благодарностью принимал у Маквиллена стакан, делая глоток прохладной солоновато-жгучей воды. – И ты в моей коллекции. Не знаю, что чувствуешь ты, но у меня, когда я ловлю бабочек, иногда возникает ощущение, что ловец не я, а они. Они ведут охоту за мной. Я ими уловлен. Я помещен в их коллекцию вместе с теми, кто когда-либо посещал их просеку или поляну.
– В этом красота и волшебство охоты на бабочек. Они, беззащитные, хрупкие, вдруг оказываются сильнее тебя. Безмолвные, говорят удивительным языком своих орнаментов и каббалистических знаков. Они пророчат тебе, являют знамения. Возвращают тебя в твое древнее истинное состояние. Эта охота опасна для души, ибо душа твоя может вселиться в бабочку и вместе с ней улететь либо в рай, либо в преисподнюю.
Белосельцев вновь поразился совпадению их переживаний и чувств, сходству их суеверий. Они были похожи. Поклонялись одному и тому же божеству. Принадлежали к одной и той же таинственной секте, где узнают друг друга по дрожанию зрачков, когда в прозрачном воздухе, удаляясь, мерцая драгоценными крыльями, несется бабочка.
– Еще немного проедем. Быть может, в том лесу обитают другие виды, – сказал Маквиллен, приглашая Белосельцева в машину.
– Там очень хороший лес. Туда иногда заходят слоны, – сказал шофер.
– Если у них не очень большие крылья, им от нас не уйти, – сказал Маквиллен, и они с Белосельцевым рассмеялись.
Лес, у которого остановилась машина, был высокий, тенистый, с красно-рыжими купами. Воздух был чистый и терпкий, как спирт, настоянный на душистых цветах и кореньях. От дороги вела прямая просека. Солнце наполняло прогал ровным слепящим светом, словно это была дорога в великолепное царство, куда их увлекало светило. Они шли прямо на солнце, и листья, желтые, красные, розовые, соскальзывали с ветвей, медленно плавали в воздухе, падали им под ноги.
Их сачки волновались, процеживая сквозь кисею сухой солнечный воздух. Из-под ног выскакивали темные трескучие кузнечики, распускали малиновые, похожие на плащи перепонки, сыпались обратно в траву. Летела моль, невзрачная, белесая. Вяло цеплялась за колючие травинки. Просека казалась пустой, необитаемой, но это впечатление было обманчивым. Дорога, наполненная пылающим солнцем, вела в великолепное царство, и оттуда струились потоки могучих энергий.
Они увидели бабочку одновременно. Она висела в воздухе возле высокого цветущего куста, наклонившего полуувядшие соцветия. Пульсировала сильными лилово-голубыми крыльями, превратившись в черно-сиреневый вихрь. Мяла лапками белые кудри цветов, погружала хоботок в душистые колбочки, выпивая последнюю осеннюю сладость. Белосельцеву был слышен шелест ее крыльев, растревоженный воздух долетал до его чутких губ, зрачку удавалось рассмотреть черные линии и фиолетовые пятна, похожие на ночные зажженные фонари. Бабочка была царицей, ради которой расступились могучие деревья, горело белое солнце, образовалась дорога в волшебную страну.
Она встречала их на пороге своих владений, среди своих цветников, просторных золотисто-красных дворцов.
Оба они одновременно потянули к ней сачки. Медленно, стараясь не потревожить стеклянный солнечный воздух, надеялись без взмаха и удара, ловким движением вычерпать бабочку из белых цветов. Она манила их обоих. Выбирала между ними. Ссорила их. Побуждала сражаться за нее. Готова была отдаться сильнейшему. Тому, кто ловче, точней, счастливей. Кому благоволит удача. Кто достоин ее красоты, ее сиреневых прозрачных покровов, ее нежных, мнущих цветы объятий, ее тончайших благоуханий.
«Моя!.. – бессловесно молил Белосельцев. – Не улетай!.. Достанься мне!.. Сделай меня счастливым!.. Буду вечно тебе служить!..» Он связывал с бабочкой свою надежду на чудо, на одоление бед и напастей.
