источнике, который бы возвратил ему силы. Белка и была этим источником.
– Вы получите от Истукана письмо, адресованное Первому Президенту. Он отдыхает в Крыму, в Форосе. С безопасного расстояния наблюдает за развитием ситуации. В письме Истукан заверяет фаросского сидельца, своего недавнего недруга, в искренней дружбе. Возлагает вину за их недавний конфликт на группу консервативных политиков, противодействующих реформам, собравшихся в ГКЧП, толкнувших страну к диктатуре. Он обещает Первому Президенту, если тот отречется от ГКЧП, полнейшее взаимодействие, сохранение главенствующей роли, совместную реализацию реформ….
Белосельцев чувствовал, как просветляется его разум. Как сильно, исцеленно бьется в нем сердце. Белка, прижимавшая к столу бумажный конвертик, вернула ему бодрость и веру. Он снова был суперразведчиком, наделенным высшим доверием. Осуществлял комбинацию, способную малым усилием сдвинуть гигантские массивы истории. Легчайшим толчком круто развернуть ее вектор. Внимал Чекисту. Угадывал невысказанное. Слышал непроизнесенное. Чекист излагал ему схему, хрустальную и простую, как «Маленькая серенада», и он, Белосельцев, был музыкантом, который виртуозно ее исполнит.
– Быть может, вы не знаете, но списки ГКЧП утверждал Первый Президент, вменяя Комитету убрать опасного конкурента. Это значит, что в случае удачи этот болтун и прохвост снова вернется во власть, продолжит идиотизм перестройки, окончательно разорит государство. Он должен быть вычеркнут из игры. Но наши товарищи – вы их видели вблизи, знаете им настоящую цену, – они слабаки, пляшут под дудку Первого. Поэтому нам необходимо рассечь их связь с Президентом. Сделать так, чтобы Президент не вернулся в их круг, отторгнул их. Этому и послужит письмо Истукана. Вы доставите его завтра в Форос. Мои люди сделают так, чтобы вам не чинили препятствий… Бывают моменты истории, когда бессильны армии, недейственны деньги, информационные удары, снайперские пули и чашечки с ядом. Все зависит от нескольких встреч, нескольких тихих слов, нескольких строчек на маленьком листочке бумаги. Теперь тот самый случай. Вы, Виктор Андреевич, находясь под пристальным моим наблюдением, оберегаемый мною все эти месяцы и недели, подготовлены для проведения операции. Я очень на вас надеюсь. На вас надеется система, надеются страна и народ. Хотя, конечно, что знает город и государство о нашей с вами работе… «Урби эт орби» – эти послания не в наших традициях…
Чекист поднялся, подошел к окну, приглашая жестом Белосельцева. Тот приблизился. Сверху открывалась площадь, похожая на огромный волчок, в проблесках стекла и металла. Словно вращалось сверкающее колесо, разгоняемое тугим напором. В центре площади, как ее мощная неколебимая ось, возвышался Дзержинский. Высокий, гордый, отлитый из загадочного металла, раскаленной каплей упавшего на землю из глубин мироздания.
Чекист, придерживая тяжелую штору, кивнул на площадь.
– Здесь, в этом клубке, свиваются главные коммуникации Москвы, построенной, как известно, по принципу концентрических колец. Эта площадь – сердце города, сквозь которое прогоняется вся система транспортных потоков. Эти потоки на окраинах Москвы превращаются в главные дороги страны, ведущие в Европу, за Урал, в Азию, к Тихому океану. Поэтому наша площадь является коммуникационным центром государства, а по некоторым представлениям, и всего мира. Именно здесь установлен памятник Дзержинскому. Он, в сакральном смысле, контролирует страну, замыкает на себя артерии государства, не дает им затромбироваться. Мы, чекисты, являемся истинными руководителями страны, хранителями ее гена, ревнителями ее истории. Я хочу, Виктор Андреевич, чтобы вы, выполняя задание, постоянно ощущали свою историческую роль. А я сделаю все, со своей стороны, чтобы вы достигли успеха.
Белка на столе Чекиста и памятник на туманной площади были сделаны из одного драгоценного материала. Были тайными символами власти. Сакральными идолами, охраняющими строй и систему. Чекист вернулся к столу, приподнял печатку, извлек из-под нее бумажный конвертик.
– Вот письмо, которое вы отдадите Истукану. Возьмете взамен другое. Оно уже написано нашими людьми, ждет вашего появления.
Белосельцев принял конверт, пожал маленькую изящную руку Чекиста и вышел из кабинета с той мессианской отвагой, с какой космонавт выходит в открытый Космос.
Он заехал в институт, откуда собирался сделать несколько телефонных звонков. Перед институтом у стеклянного входа с керамической абстрактной эмблемой, изображавшей, по замыслу художника, непознанное мироздание, стоял броневик, грязно-зеленый, с расчехленным пулеметом. Усталый экипаж сидел на броне. Рубахи солдат были расстегнуты. Перед молодым офицериком собралась группа прохожих, и один, пожилой, в кепке, с седыми усами, бил себя кулаком в ладонь:
– Молодцы, хлопцы! Давно вас ждали! Наведите порядок! А то, суки, страну, как половую тряпку, размазывают! Всех их к стенке ставить надо!
Офицерик, смущенный, растерянный, улыбался, отводил взгляд. Солдаты на броне вяло щурились на толпу, и было видно, что им хочется пить. Белосельцев благодарно и нежно оглядывая утомленных солдат, подошел и молча, сильно пожал командиру броневика узкую ладонь.
Бодро вошел в свой кабинет, молодо оглядел знакомое убранство комнаты, где все казалось посвежевшим, помолодевшим, словно сменили воздух и свет. Черно-зеленый махаон, пойманный на Рио- Коко, сочно блестел изумрудом. Белая оплавленная чешуйка космического аппарата сверкала свежей незастывшей каплей металла. На обломке иконы алое крыло ангела огненно пламенело.
В дверь постучали. Вошел, почти впорхнул возбужденный, ликующий Трунько, социальный психолог, тот, кто, казалось, совсем недавно встречал его у входа в шереметьевскую усадьбу, где при свечах и масляных лампадах проходил магический карнавал. Теперь глаза его сияли, рот не переставал улыбаться. Он прикладывал палец к губам, убеждая себя молчать, но не мог. Делился с Белосельцевым переполнявшими его эмоциями:
– Ну наконец-то, Виктор Андреевич, свершилось! Я всегда догадывался, что вы знаете, что вы причастны! Но понимал – раньше времени нельзя было себя выдавать! Восхищаюсь вами!.. Этот пятнистый кот, целлулоидный Президент заболел. А я-то думал, что он уже драпает на самолете в Америку, а его с земли ракетой, как Чаушеску, на дно моря, рыбам на корм!.. Думали, в игрушки с нами играют! Государство хотели свалить! Рассчитывайте на меня, Виктор Андреевич! Надеюсь, вы не восприняли всерьез тот забавный спектакль, который мы разыграли в Останкино? Все это талантливые актеры, лицедеи. Но сейчас не до этого… Нам нужно, я полагаю, собрать сотрудников института! Демократы, как тараканы, попрятались! Представляете, никто из них сегодня не пришел на работу! Только мы, государственники! Но мы их призовем на наше общее собрание, хоть под конвоем! Пусть отвечают!
– Не станем торопиться с выводами, – уклончиво заметил Белосельцев, стараясь не выдать своего энтузиазма. Трунько был коварный враг. Испытывал, утонченно обманывал его, надев на себя личину государственника. Ему, Белосельцеву, предстояло проникнуть в тыл неприятеля, где его считали своим. Трунько был приставлен к нему. Парапсихолог и маг, исследовал его истинные чувства. – Нам нужно быть очень осторожными. Я не приветствую грохот танков на московских бульварах.
Трунько приложил палец к губам. Выскользнул из кабинета на цыпочках, чтобы не хрустнула ветвь, не спугнула затаившихся врагов. Белосельцев смотрел, как Трунько выпадает из фокуса, словно погружается в глубину огромной студенистой медузы.
Он позвонил матери. Услышал ее измученный, с потаенными рыдающими интонациями голос:
– Почему не звонил так долго?.. Жив, здоров?.. Я так волнуюсь… Мимо нашего дома танки идут. До чего мы дожили!.. Думала, хоть старость у меня будет спокойная! – сквозь трубку Белосельцев уловил всколыхнувшиеся в ней страхи, гибельные тревоги, связанные с давнишними ссылками, ночными арестами, повестками в военкоматы, судами. С похоронками, бегством по военным дорогам, среди горящих в ночи деревень. – Витя, когда я тебя увижу?
– Мамочка, быть может, сегодня зайду… Ничего не бойся… Все, что случилось, – во благо!.. Не могу по телефону… Зайду и все расскажу. Целую!..
Когда повесил трубку, вокруг нее, затухая, все еще звучал материнский голос, исполненный слез.
Позвонил друг-писатель Глеб Парамонов. Парамоша, кажется, был навеселе. Похохатывая, сообщил:
– Слушай, Виктор, ну такая красота! Танки на Садовом кольце! Наши в городе!.. Ты ведь все знал, признайся! Ты у нас специалист по переворотам! Ну какая красота! У нас сейчас проходит писательский пленум. Я встал и сказал: «Место русских писателей не в актовых залах, а в танках! Предлагаю послать приветствие патриотам в Кремль, положившим предел предательству!»
