В дверь кабинета просунулась круглая стриженая голова, оттопыренные красные уши, чуткий лисий нос с длинными, вынюхивающими прорезями. Тележурналист Зеленкович, в неизменных джинсах и курточке, с маленькой кожаной сумочкой на животе, втек в кабинет.
– К вам можно, Виктор Андреевич? Такие события, исторические!.. Не откажите в коротком интервью!.. Никто лучше вас не скажет!..
Белосельцев хотел отказать, отмахнуться, избавиться от назойливого посетителя, который еще недавно мучил престарелого Маршала, выводил на экран певца-наркомана, от хрипатых песен которого отламывались верхушки кремлевских башен. Но слишком велик был триумф. Слишком ликовало истосковавшееся сердце. Понимая, что явился перед ним искуситель, Белосельцев, в нарушение всех заветов и правил, кинулся головой в сладкий омут. Позвал Зеленковича, ерничая над собой, над незваным визитером, над которым уже занесен праведный меч возмездия:
– Входите, мой друг!.. Вы требовали перемен?.. Вот они!.. Дарю вам пять минут!.. Если они у вас еще есть!.. Только для вас!.. В знак особого расположения!..
Зеленкович благодарно, подобострастно закивал. Просунулся в кабинет, затягивая за собой множество, как показалось Белосельцеву, своих подобий, таких же стриженых, красноухих, в поношенных джинсах, с колючим ворохом штативов, треножников, осветительных ламп, телекамер. Пришельцы быстро и деловито распространились по кабинету, уверенно находили розетки, передвигали мебель, запахивали шторы, включали едкие слепящие светильники, бесцеремонно направляя свет в глаза Белосельцеву.
– Виктор Андреевич, – Зеленкович уже сидел перед ним, протягивая микрофон, похожий на маленький орудийный банник или на толстый камыш. Оператор целил черным зеркальцем камеры. – Как вы, конфликтолог, оцениваете случившееся?.. Чрезвычайное положение… Танки на улицах…
– Советские танки на улицах городов – это всегда хорошо. Люди радуются краснозвездным танкам, кидают танкистам цветы. Танки идут по Садовому кольцу как по красной ковровой дорожке, которую постелили им москвичи.
Пористая губка микрофона жадно впитывала слова. Они, как живые соки, пробегали по темному стеблю, по кулаку Зеленковича, капали в его кожаную сумочку, накапливаясь там до времени.
– А как вы относитесь к лицам, взявшим на себя всю ответственность? Вы многих знаете лично.
– Члены ГКЧП – это честные, справедливые люди, у которых не дрогнет рука остановить предательство. Дело, которое они защищают, призвано остановить кровь, разрушение. Их поддерживает Москва, поддерживает Советский Союз.
Зеленкович благодарно улыбался. Губка засасывала слова в свое пористое нутро. Белосельцеву казалось, что он кормит жадное, глотающее существо.
– И последнее… Что бы вы пожелали народу в эти тревожные часы?
– Народ пойдет за своим правительством, за своей партией и армией. И наградой нам будет мирная, счастливая жизнь – нам и нашим детям.
Зеленкович убрал микрофон. Похлопал себя по кожаной, туго набитой сумочке. Благодарил, улыбался, униженный и поверженный враг, раздавленный червь. Его помощники быстро сматывали кабели и удлинители, сдвигали треноги. Исчезли, как наваждение, оставив после себя ералаш потревоженных стульев, обрывки бумаги, загадочную пустоту пространства, которое было сожжено их появлением.
Белосельцев чувствовал себя победителем. Заставил врага работать на победу. Презирал этих наемных слуг, готовых служить любому хозяину. Успокаивался, гасил в себе неуместное торжество. Сосредоточивался на предстоящем деле, которое напоминало о себе тонким конвертом в кармане. Покидая институт, прошел мимо броневика, у которого все так же клубился народ.
Глава восемнадцатая
Приближаясь к Белому дому, он увидел на Новом Арбате танки. Колонна застыла вдоль тротуара, а мимо неслись лимузины, чуть шарахаясь от бугристой брони. Толпа лилась, отражаясь в витринах. Чуть задерживалась, залипала у стальных серо-зеленых брусков с красно-белыми, лакированными гвардейскими эмблемами. Валила дальше. Клоки и сгустки ее отрывались, приклеивались к танкам, окружали каждую машину живой оболочкой.
Белосельцев чувствовал стальное вторжение танков в городской ландшафт. Пушки были ровно вытянуты в единую линию, в сторону Садовой. Танки угрюмо и мощно встраивались в суетливое мелькание улицы, в хрупкое стекло витрин, в сухие стеклянные плоскости высоких фасадов. Были связаны друг с другом жгутами воли, способностью дрогнуть враз гусеницами, окутаться синей гарью, двинуть, качая орудиями, вдоль мишуры витрин, женских шляпок и зонтиков, нарядной скорлупы лимузинов. Колонна танков была как железный штырь, вбитый в рыхлую материю города, скрепляла ее, предотвращала распад. Белосельцев радовался танкам. Колонна была созвучна ему своей стальной непреклонной волей.
У хвостового танка, окружив его, не приближаясь к пыльной броне, стояли люди. Один, немолодой, весь из жил и морщин, в мятой одежде, кричал на танкистов, истошно бил себя в грудь, пульсировал набрякшей на горле веной:
– Ах вы, суки!.. На народ!.. На отцов, матерей!.. Ублюдки!.. Ну стреляйте!.. Вот она, грудь!.. Вот оно, мое сердце!.. Сколько вам заплатили, фашисты проклятые?..
Он вытащил из кармана червонец, скомкал, кинул в люк, из которого выглядывал хмурый водитель. Купюра упала на броню легким красноватым комочком. Ее сдуло ветром, унесло по асфальту.
У второго танка, вплотную к нему, опираясь на фальшборта, стояла молодежь. Нарядные, свежие, с красивыми прическами молодые люди. Экипаж, в сапогах, в черных комбинезонах, сидел на броне. Они переговаривались, спорили, были не враждебны друг другу.
– Ну а если скажут стрелять! Будете?
– Если прикажут подавить огневую точку, то будем.
– А если в окне мать с ребенком?.. Ну, мать молодая выставит ребенка в окне. Никакая не огневая точка, а мать с ребенком…
– Да кто же даст приказ по ребенку стрелять!
Рассматривали друг друга. Танкисты вглядывались в нарядные, с наклейками и иностранными надписями рубахи горожан, в их свежие чистые лица. А те – в грубые комбинезоны, танковые шлемы, закопченные белобровые лица танкистов.
У третьей машины столпились женщины. Протягивали танкистам бутылки с молоком, кульки с пирожками. Одна, немолодая, в платочке, тут же, на броне, делала бутерброды.
– Сыночки вы наши! Вы-то чем провинились?.. Ну старики дерутся, а вас-то зачем запутали?.. Небось не емши, не пимши… Вы ешьте, ешьте… Матки ваши небось не знают, где вы теперь находитесь…
Танкисты осторожно принимали из женских рук бутерброды, бутылки с молоком, солидно жевали. У стриженого рыжего парня, запрокинувшего бутылку, стекала по щеке молочная струйка, капала на брезент комбинезона, на крашеную шершавую сталь.
У четвертого танка играла гитара. Подвыпившая молодежь пританцовывала. Накрашенная хмельная девица шлепала ладонями по броне, оставляя на пыльной поверхности отпечатки. Подмигивала офицеру, сидевшему наверху, у пушки.
– «Раздайте патроны, поручик Голицын!.. Корнет Оболенский, налейте вина!» – Девица вдруг стала карабкаться на танк. Ее подсаживали с земли. Офицер, поколебавшись, протянул ей руку. Она заголила длинные смуглые ноги, влезла на танк, замахала с него. Сделала несколько сильных движений бедрами. Танкист, боясь, что она упадет, ухватил ее за пояс, на мгновение прижал к себе.
Белосельцев смотрел на бруски зеленых машин, на красно-белые гвардейские эмблемы. Танки были выстроены по единому вектору. Единая воля выставила их пушки, направила их прицелы.
Но эта стальная, неколебимая воля здесь, в толпе, словно увядала, умягчалась, чуть провисала. Мощь колонны казалась мнимой, угроза удара была поддельной. И это тревожило Белосельцева.
Он вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Стал искать в толпе, среди экипажей, в стеклах близких витрин. Вдруг увидел на мгновение исчезающее лицо, внимательное, зоркое, скрывшееся за другими возбужденными лицами. Ловейко, разведчик, наблюдал за ним из толпы. Его вели. Его действия отслеживали. Провожали к Белому дому.
На Краснопресненской набережной, куда он вышел под моросящим дождем, у белого дворца он увидел баррикаду. Поваленный, полуперевернутый грузовик обнажил закопченное подбрюшье, уродливый картер, из которого изливалось липкое масло. Впритык к грузовику был подогнан автобус, двери
