парень, продолжая устанавливать отношения с незнакомцем, от которого не ждал помех и утеснений.
– Из Москвы.
– Земляки! А я из Владимирской области.
– Когда домой?
– Уже месяц, как дембель вышел. Давно бы уехал. Капитан попросил: 'Сержант Лаптий, останься на пару месяцев. Молодняк подучи. Обстановка тяжелая'. Я остался. Пара месяцев погоды не делает. Думаю, через недельку домой.
Этот мускулистый сержант был находкой. Просился в очерк своими сильными горячими мышцами, волевым смышленым лицом, свободой изъясняться и действовать. Был настоящий герой, душа пограничной заставы, чье имя 'Жаланашколь' начертал на могучем плече. Пренебрег завершением службы, в трудные дни остался на родимой заставе. Учил молодняк стойкости, искусству пограничного бдения. Деревенский парень, чьи родители были похожи на тех, с кем соседствовал Коробейников, на Акимыча и Клавдию, Кулика и Марью, Петровича и Раису. Бесхитростные русские люди посылали своих сыновей на окраины громадной страны, которая нуждалась в защите. Такой характерный типаж мог украсить военный очерк. Был понятен, привычен, подтверждал связь поколений, незыблемость советского патриотизма и служения Родине. Коробейников радовался удаче, осторожно отслаивал от живого человека его литературный образ, в котором еще недоставало черт и подробностей, но присутствовала притягательность.
– Ну а что на границе? – продолжал он выспрашивать.
– Шашлыки пропадают! Я говорю: 'Товарищ капитан, давайте двинем 'бэтээр' и пару баранов задавим. Тушенка вот где сидит!' А он: 'Думать не смей! Инцидент на границе!' А то, что глаз Каблукову на прошлой неделе выбили, не инцидент? А Сачка ножом уйгурским пырнули – не инцидент? Пастухи эти хреновы с виду бедные, в обносках, но морды сытые, ручищи как у борцов. Под обносками оружие, ножи, заточки, я обрез видел. Моя бы воля, я на их баранов 'бэтээры' двинул, подавил, к чертям. Или из АК чесанул! А то обнаглели. Дождемся, что нас, как на Даманском, постреляют. Говорим: 'Граница на замке!' Если сорвал замок, значит, вор, получай пулю в лоб!
Он негодовал, двигал плечами, как боксер, кого-то прессовал и давил. В нем было раздражение и азарт захваченного схваткой бойца, в которой он не хотел уступать и ждал момента, чтобы нанести удар.
– Ну а что будешь делать дома, когда через неделю вернешься? – Коробейников осторожно выведывал, копил впечатления, надеясь, что скоро увидит сержанта во время несения службы, в 'бэтээре', или в наряде на контрольно-следовой полосе, или в рукопашной схватке с уйгурскими пастухами.
– А что буду делать? – лихо и ветрено тряхнул он головой. – Погуляю до осени без дела. Водочку попью с друзьями, на рыбалку схожу, с девками из райцентра побалуюсь. А с осени уеду в город, на завод. Брат обещал устроить. Деньги начну зарабатывать, может, женюсь. А про этих козлов и баранов, – он кивнул на туманную, вечереющую степь, в которой волновались предгорья, – и не вспомню! – Сержант чему-то улыбнулся, потер ладони. Вспомнил про солдат, которые молча покуривали у резиновой, наполненной песком покрышки. – Ну, салаги, кончай курить! Давай мышцы качать!
Коробейников, довольный первыми впечатлениями, вернулся в отведенный ему покой. Улегся на железную койку, в сумерках, при открытом окне. Слышал чьи-то негромкие голоса. Внезапный сквознячок принес слабый запах живой смолы. Огромный день с утренней Москвой, зелеными лесами, марсианскими выжженными предгорьями медленно проплыл перед ним. Засыпая, бессловесно помолился об оставшихся дома близких, о матери, о жене и детях, о тете Вере и тете Тасе, живущей своей одинокой печальной жизнью на другом континенте. Помолился об умершей бабушке, об убитом отце, о всей сошедшей в могилу родне, чтобы их принял Господь в своем небесном чертоге. Почти заснул и последней улетающей мыслью помолился о Елене и о том, кто – плоть от плоти его – созревал в ее чреве. И канул в бесцветные сны.
Проснулся ночью от рокота двигателей, стука железа, громких и сиплых криков. По комнате носились вспышки света, словно залетела шаровая молния. Коробейников вскочил, подбежал к окну. В синем дыму, в голубых ртутных вспышках двигались 'бэтээры', урчали и разворачивались. Выпрыгивали солдаты с оружием, раздавались команды. 'Резервная группа', – мелькнуло в голове Коробейникова. Подкрепление прибыло на заставу, размещались люди и техника. Ему показалось, что в свете прожектора возник полковник Трофимов, раскинул руки, что-то указывал, окруженный со всех сторон расплавленной огненной кромкой.
59
Утром, еще во тьме, его растолкал дневальный:
– Приказано будить!..
Мгновенно вскочил, как вынырнул из воды, оставляя в глубине невнятные сны. Несколько брызг в глаза у гремящего умывальника. Блокнот и ручка в кармане. Матерчатая шапочка с козырьком.
Было темно, в казарме желтели окна. За черной порослью деревьев, длинная, желтая, над степью протянулась заря. Горы, резкие, черные, волновались на заре, и отчетливо, наполненная желтизной, виднелась седловина.
Пошел туда, где работали двигатели, мелькали тени. Два 'бэтээра' были готовы к выходу. Солдаты лезли в люки, другие рассаживались на броне. У всех были каски, автоматы и длинные белые палки, похожие на черенки от лопат.
– Доброе утро. Как спали? – Трофимов возник перед ним, энергичный, резкий, облаченный в полевую военную форму, с панамой на голове. Ничем не напоминал вчерашнего сутулого бухгалтера, утомленного щелканьем счетов. Был подвижен, пластичен, поддерживал на плече автомат. – Садитесь в головной 'бэтээр', выступаем.
Коробейников, хватаясь за скобы, чувствуя охлажденный за ночь металл, угнездился на броне, упираясь плечом в пулемет. Рядом плотно, словно прилипли к металлическим уступам и граням, разместились солдаты. Мутно светлели под касками лица, белели в руках палки. Коробейников узнал сержанта, облапившего крышку открытого люка.
– Елки-палки. – Он постучал деревянным черенком о броню. – Барану между глаз, пастуху по кумполу. Оружие Родины!
Легко подскочил и занял место в люке начальник заставы Квитко. Нагнулся и крикнул в глубину транспортера:
– Пойдешь мимо сопки Каменной, обогнешь слева.
Последним вскочил Трофимов, ловко, сильно распихал солдат, освобождая себе место подле антенны.
