Коробейников испытывал к полковнику странное тяготение, сочувствие, сострадание, как испытывал их когда-то к Шмелеву. Еще одна душа билась о невидимые преграды, обреченная на угасание. Его пророчества не будут услышаны, его знания не будут использованы. Как бабочка в кулаке, он истреплет свои хрупкие крылья о грубую, стискивающую его, оболочку.
– Я люблю Китай. У меня там много друзей. Я знаком с поэтами, военными и политиками. Я погружен в оперативную работу, в интересах московских идеологов управляю военно-политическим процессом на китайско-советской границе, принимая трагические последствия этой сиюминутной непродуманной тактики. Повторяю: я боюсь, что мы бросаем наших неродившихся внуков в горнило будущей континентальной войны.
Он замолчал и больше не говорил. Лицо его было печально, одухотворенно, с необъяснимой, неизвестно на кого обращенной нежностью. Коробейников не спрашивал, боялся спугнуть это беззащитное выражение.
Рядом, на сухую землю, затмив на мгновение солнце прозрачной тенью, сел махаон. Резной, золотистый, с голубыми пятнами и черными иероглифами, словно лоскут китайского шелка с таинственным чудесным рисунком. У прудов сгустившейся лазури под сенью золотистой беседки сидит одинокий мудрец, черной тушью на шелке выводит волшебный стих. И если его прочитать, разобрать иероглифы на хрупком крыле бабочки, то жизнь одухотворится, в ней исчезнут война и ненависть, она исполнится нежностью и печалью.
Высокий металлический звук возник над сопкой в пустом, слепящем небе. Звук коснулся бабочки, и она улетела, унесла непрочитанный стих. Высоко, над границей, шел самолет разведки. Фотографировал перемещение войск, полевые аэродромы, колонны машин и танков.
Трофимов поднялся, стряхнул пыль с мундира, пошел к легковушке.
62
К вечеру журналисты вернулись на заставу, утомленные, с обветренными, покрасневшими лицами, пересохшими губами. Переполненные впечатлениями, воодушевленные начатой и еще не законченной опасной работой, они ревниво выведывали друг у друга подробности разговоров с солдатами, утаивали свои находки, подтрунивали над коллегами, соблюдая неписаный табель о рангах, где насмешкам не подвергались корреспонденты центральных газет и привилегированных телепрограмм. Шумно ужинали в столовой, сожалея, что нечего выпить.
– Тут, оказывается, пленный китаец содержится! Пусть нам его покажут!
– Это изюминка, интервью с пленным маоистом!
– У него, говорят, цитатник Мао нашли!
– Это была бы сенсация – пленный китаец проклинает Мао, пославшего солдат на верную смерть!
– Он, говорят, раненый. Ему наши доктора оказали квалифицированную медицинскую помощь!
– Первый раз наелся досыта!
– Пусть покажут китайца!
С этими шумными требованиями журналисты обратились к Трофимову, появившемуся на пороге столовой.
– Товарищ полковник, мы просим устроить встречу с пленным китайцем, в интересах поставленной пропагандистской задачи, – важно заявил Ильенко от имени всей журналистской бригады.
Трофимов задумчиво глядел на требовательные, алчные и неутоленные лица газетчиков. Бесстрастно произнес:
– Встречу можно устроить. Идемте со мной.
Журналисты захватили свои фотоаппараты, кинокамеры, блокноты. Двинулись гурьбой за полковником. Коробейникову хотелось взглянуть на китайца, который висел в маскхалате, продавливая пятнистую ткань узкой спиной, когда его сносили с сопки, и было видно, как дрожит сквозь материю маленькое тело.
Подошли к небольшому строению на краю заставы, кажется, медпункту. Трофимов отворил дверь. Журналисты шумно заполнили тесную прихожую, из которой открытая дверь вела в одноместную палату. На табуретке сидел пограничник с автоматом, крепкий, румяный, с сильными, сжимавшими автомат руками. На железной кровати, под грубым серым одеялом лежал китаец. При появлении людей юркнул под одеяло, как испуганный шустрый зверек. Лишь мелькнуло его худое серое личико, бритая наголо голова.
– Не любит! – заметил Видяпин, комично покачивая головой. – Как его звать-то?
– Ван, – лаконично ответил Трофимов.
– Ван, Ван, как тебе русский Иван? – ерничая, хохотнул Видяпин.
– Надо бы его попросить убрать одеяло, – заметил оператор, нацеливая на кровать объектив. – Попросите, товарищ полковник.
Трофимов что-то коротко произнес по-китайски. Закрытый одеялом комочек дрогнул, еще глубже забился во тьму.
– Да что его спрашивать? Взять да и снять одеяло! – Видяпин, вкусив роль самого предприимчивого, знал, как нужно поступать в подобных случаях. Схватил край одеяла и дернул. Обнажилось тощее, с тонкими ребрами и ключицами тело, в одних трусах, из которых торчали худые ноги. Плечо китайца было забинтовано, виднелась зеленка. Он затравленно сверкнул глазами, проверещал, вцепился в одеяло, натянул себе на голову. Видяпин тянул, а пленный сучил пятками, зарывался лицом в душную ткань, издавая тонкие урчащие звуки.
К Видяпину присоединился здоровенный корреспондент военного журнала. Вдвоем они вырвали одеяло у пленного. Тот на свету сжался в комок, стиснул маленькие грязные кулаки, прижал к груди, выражая отчаянное сопротивление, несмиренную стойкость, готовность немедленно умереть.
Все отступили ошеломленно от худого солдатика, раненного в плечо крупнокалиберной пулей, потерявшего на сопке товарищей, уцелевшего в страшной бойне. Очутившись в плену у сильных, беспощадных врагов, которые пришли его мучить, он готовился к смерти, посылая им знак своей непокорности.
