вынюхивала по-звериному родные запахи, готовая зализывать его рану, вдыхать свой безумный шепот. Верила, что он воскреснет, раскроет глаза, сядет в гробе. И все толкала обитую кумачом телегу, проволакивала сквозь распутицу глиняную рытвину, за которой начнется твердая дорога с цветами на зеленой обочине. Солдат протягивал алюминиевую кружку с водой, проливал. Вода солнечно лилась на ее черное платье, на белую накидку в гробу.
Коробейников смотрел сквозь слезы, сквозь красное, розовое, белое. У него глохло сердце, он был близок к обмороку. Древнее, языческое, колдовское слышалось в женских причитаниях. От курганов, домовин, могильных камней несся этот вопль и клекот. Лесное звериное завывание, птичье ауканье и кукование звучало в бабьих плачах. Казалось, в этой брезентовой палатке вся деревенская Русь оплакивает сыновей, погибших во все века на земле. Те же кликуши в платочках, плачеи в долгополых платьях, неутешные вдовы и матери шли за порубанными в сечах, за простреленными на редутах, за исколотыми штыками, побитыми картечью и снарядами. Родное, вековечное, неутешное, разлитое по огромным русским пространствам доносилось из этих плачей. Коробейников был почти без чувств от горючей и жуткой красоты этих кликов, от боли, неутешного горя и безнадежного моления, от жалости к убитым солдатам, к матерям.
Генералы и офицеры стояли поодаль. Зампред строго, не мигая, созерцал происходящее, слегка поворачивая голову старого усталого беркута, которому не впервой слушать надгробные рыдания. Эти рыдания, причитающие матери в черных платках, оцинкованные ведра с водой тоже были частью его огромного хозяйства, в котором надлежало поддерживать порядок, не допускать упадка и безалаберности. Полковник Трофимов отчужденно, чуть отвернув лицо, терпеливо слушал, как если бы, планируя операцию, предварительно внес в свой план и эти причитания, и цвет кумачовых гробов, слюдяной блеск пролитой на пол воды.
Женщины выплакали все свои силы, потеряли голоса, слабо сипели и всхлипывали, замирая на груди сыновей. Квитко, теребя гусарские усики, сделал знак солдатам. Те подошли к матерям, отнимали от гробов, выводили из палатки на солнцепек.
– Гробы на вынос! – приказал Квитко.
Солдатский плац, горячий, как противень. Пепельные листья кустов. Пыльные 'бэтээры' с расчехленными пулеметами. Стальная вышка на фоне горчичных гор с выемкой Джунгарских ворот. Бледная бирюза соленого озера Жаланашколь. На раскаленной земле, в розовом пламени – открытые гробы с гипсовыми белыми лицами. Прислоненные красные крышки. Тусклая, без тени, шеренга солдат. Почетный караул с автоматами. На солнцепеке, в слепящем пятне – родители убитых героев. Могила, полная синеватой тени, с грудами каменистой земли. Генералы, полковники, окружившие величественного старика – нахохленный френч, золотые эполеты, красные струи лампас. Журналисты, то и дело мерцающие бледными вспышками, растворившие блокноты.
Зампред шагнул на негнущихся ногах, покидая свиту. Гордо, грозно озирал плац, двигал коричневыми складками шеи.
– Сегодня мы прощаемся с нашими боевыми товарищами, героями-пограничниками, отдавшими жизнь за Родину. – Он заговорил, и голос его оказался неожиданно трескучим, резким, наполнил плац сухим колючим хрустом, словно в горле громко раскалывались дребезжащие щепки. – Они честно выполнили боевой долг, остались верны присяге, ценой своих молодых жизней сохранили в неприкосновенности нашу священную границу. Выбили с родной земли коварных нарушителей. – Он произносил дребезжащие, слышные далеко слова, что повторял не раз у братских могил, которыми была отмечена бесконечная граница империи, протянувшаяся по льдам и пескам, океанским побережьям и морским островам. Эта граница требовала постоянного ухода, постоянных жертв, была отмечена пограничными столбами и надгробными памятниками, охранявшими необъятную страну. – Наши мальчики, наши герои повторили подвиги своих отцов, отстоявших свободу и независимость советского государства. Они погибли за коммунизм, за светлое будущее поколений. Родина не забудет их великий подвиг. – Коробейникову казалось, что зампред не говорит, а вырезает свои слова на большой деревянной доске. Высекает стамеской буквы, и каждая новая буква наполняется тенью того же синеватого цвета, что и могила. – Родина-мать скорбит, склоняет свои знамена. В городах и селах, на заводах и стройках люди вытирают слезы, провожая в последний путь своих сыновей. Особенно больно отцам, матерям, потерявшим самое дорогое и бесценное – своих детей. Но утешением для них может быть только одно – они воспитали прекрасных детей, а только прекрасные, лучшие, храбрые, способны на подвиг. – Зампреду без труда давалось красноречие, как без труда дается жрецу заклинание, священнику проповедь, замполиту наставление. Он и был замполит, священник и жрец, охранявший таинственную зыбкую линию, пробежавшую по неоглядным пространствам, отделяющую народ от народа, историю от истории, жизнь от жизни. Эта линия колебалась, дробилась, ее прорывали и связывали. Могила, в которую лягут солдаты, будет маленьким узелком на границе. – С этих отважных героев станут брать пример следующие поколения наших воинов. Об их подвиге писатели напишут книги, поэты сложат стихи, композиторы сочинят песни. Им поставят памятники. Их именами назовут улицы и новые возведенные города. Их смерть не напрасна. Подвиг их вечен. Родина их не забудет, – закончил он свою надгробную надпись. Помолчал, словно прочитал на доске заключительные слова. Отступил назад, свита сомкнула вокруг него крепкие туловища, широкие плечи, фуражки с кокардами.
– Накрыть гробы!.. – командовал Квитко. Солдаты кинулись к гробам, надвинули крышки. Заблестели гвозди, ударили молотки. Матери заголосили, кинулись вперед, но их не пускали, крепко держали за локти. Белые накидки, гипсовые лица скрылись под красными крышками. Из-под одной чуть белел краешек защемленной накидки.
– Салют – пли!
Ударили трескучие очереди, еще и еще. Солдаты разрядили магазины, лязгнули затворами, поставили у ног автоматы.
– Сносить гробы!
Два горбатых ящика медленно занесли в могилу. Заработал мотор. Оранжевый бульдозер двинулся, качая блестящим ножом. Стал наваливать в могилу груды глины, кучи стучащих камней. Завалил, проехался гусеницами, крутанулся, слепя сталью, будто завинчивал на могиле огромную гайку.
И вдруг пахнул ветер, огромный, жаркий. Излетел из пустыни, неся в себе солнечный прах, крупицы безымянных костей, соринки разрушенных храмов, пыль исчезнувших царств. Пролетел над заставой, как чей-то горячий вздох. Иссушил все лица, обесцветил все краски, выпил все силы. Словно невидимый дух напитался людскими слезами, праведными и коварными мыслями и канул, оставляя легкую шелуху.
63
Вернувшись в Москву, в трех номерах газеты он опубликовал большие, зрелищно-яркие репортажи с границы, в которых были гекатомба с массовым убийством скота, отчаянная атака пограничников на латунной заре, трупы распоротых пулеметами китайцев, надгробные рыдания матерей, вносившие в боевые репортажи дух 'Слова о полку Игореве', и оранжевый бульдозер с зеркальным ножом, танцующий на могиле железный танец.
