блеском загадочных металлов и сплавов. Казалось, женщины были синтезированы в условиях Космоса из неземных элементов, с иными, нечеловеческими органами. Не нуждались в любви и страсти. У тех из них, у кого под короткими; серебристыми лифчиками открывались подвижные матовые животы, не было пупков, что указывало на их внематеринское рождение, появление на свет без зачатия. Их совершенство не нуждалось в словесном общении. Они объяснялись при помощи беззвучных сигналов, которые излучали антенны на их головах, чувствительные участки кожи на груди и на бедрах, молчаливые яркие взгляды. Они обладали способностью ежеминутно менять свои формы, обретая вид прозрачных водянистых грибов, или голубых светящихся водорослей, или сгустков розовой плазмы, помещенной в реторту, сквозь которую смотрели недвижные окуляры. Рожденные в иных мирах, в других, совершенных, цивилизациях, они давали понять, какими станут люди будущего. Женщины-инопланетяне шагали одна за другой, прямые, холодные, прекрасно-жестокие, не замечающие примитивную, недоразвитую, ютящуюся у них под подошвами жизнь. Вонзали в нее отточенные каблуки, попирали стройными восхитительными ногами. Смотрели надменно вдаль, держа высоко свои прекрасные безмятежные лица.
– Не правда ли, в них есть что-то фашистское? – шепнула Елена.
И Коробейников вдруг понял, зачем она его сюда привела. Она окунула его в эту холодную женственность, словно в жидкий азот, где он застыл, остекленел, стал хрупким и ломким. Утратил волю, весь во власти прекрасных и беспощадных амазонок, великолепных длинноногих валькирий, явившихся из ледяных миров, чтобы властвовать, попирать красотой все иные, теплые, из боли и нежности чувства, оставляя вместо них одну совершенную пластику, оптику полярных лучей и сияний.
Внезапно музыка смолкла. В зале зажегся свет. Подиум утратил скользящую синеву лунной дорожки. Под яркие люстры вышла толпа манекенщиц, блистая улыбками. Среди обнаженных тел, стройных ног, струящихся вольных одежд появился маленький горбатый мужчина, лысый, с провалившимся ртом, нелепыми короткими лапками. Модельер месье Жироди щеголял своим великолепным гаремом, состоящим из античных богинь и весталок. Обнимал их цепкими ручками, касался горбом стеблевидных тел. Власть амазонок была мнимой. Они были в плену. Их муштровали, дрессировали, а потом выставляли напоказ, как женщин-гладиаторов или дорогих куртизанок.
Коробейников испытал разочарование. Острую неприязнь к отвратительному карлику, вначале создавшему волшебные иллюзии, а потом жестоко их отобравшему. Во всем, что он пережил, был обман, и в этом обмане была повинна Елена, утонченно над ним посмеявшаяся.
Опустошенный, опечаленный, он вышел вслед за ней из Дома архитекторов. Не разговаривали, молча шли переулками, мимо особняка, принадлежавшего когда-то Берия, к Садовому кольцу, сыпавшему красные и желтые огни. Поймали такси. Он пропустил ее в глубину салона, уселся рядом. Катили от площади Восстания к Колхозной, чтобы там повернуть к Сретенке. У Самотеки она молча качнулась к нему, с силой притянула. Властно, жадно поцеловала, и он, ошеломленный, страстно впился в ее сладкие, душистые губы, глядя, как мелькают тени и свет по ее закрытым векам.
Во дворе ее дома он попытался выйти вслед за ней, но она остановила его:
– Так будет лучше. Спасибо. Когда-нибудь еще повидаемся, – и исчезла в высокой узорной двери, печально лязгнувшей в гулком дворе.
23
Он вернулся домой в Текстильщики. На пороге его встретила жена Валентина, простоволосая, с потрясенным лицом. Дрожащим голосом, в котором была паника, упрек, беспомощная мольба, сообщила:
– Что-то с Васенькой!.. Задыхается!.. Все было днем хорошо… К вечеру участилось дыхание!.. Весь горит!.. Не может дышать!.. Тебя нет!.. Не знаю, что делать…
Вслед за женой он прошел в детскую. На одной кровати спала дочь, белея безмятежным лицом. На другой разметался и хрипло дышал сын, мучительно вздрагивая маленьким страдающим телом, из которого, вместе со свистящим дыханием, вырывались слабые стоны. Тут же, в полутьме, среди разбросанных игрушек, узорных деревянных коньков, стояли какие-то чашки, кувшин, эмалированный таз – свидетельства паники, в которой пребывала жена.
– Звонила сейчас в больницу!.. 'Скорая помощь' в разъезде!.. Сказали, чтобы срочно везли ребенка!.. Надо собираться!..
А в нем – мгновенный ужас, пронзительная, очевидная мысль. Болезнь, поразившая сына, – плата за его грех, за шальной поцелуй в такси, за проведенный с Еленой вечер, во время которого он вожделел ее, погружался в ее обольстительную женственность, отворачивался от этой тесной прихожей, маленькой детской спальни, от деревянных коньков, которыми играли дети, от милого, родного лица жены, на котором от постоянных хлопот легли первые неисчезающие тени.
Он наклонился к сыну, чувствуя, как горит и страдает его маленькое беззащитное тело, в которое вселился злой невидимый дух. Переполнил крохотные легкие, изъедает тонкие свистящие трубочки. И этот злой дух – его грех, которым он отравил сына. Тот гибнет из-за его отцовского вероломства, отступничества, отдавших на растерзание беспощадных сил драгоценный мир, основанный на верности, жертвенности и любви. Это ужасающее чувство вины было острым, страшным и очевидным. Мир, казавшийся бессмысленным скоплением несвязанных событий, побуждений и дел, обнаружил прямую связь его, Коробейникова, греха с благополучием его близких. Облетев по невидимым орбитам, побывав в чьих-то грозных беспощадных руках, грех ударил как молния, поразил острием хрупкое и невинное тело сына.
– Чего же ты ждешь?.. – торопила Валентина, теребя в руках какое-то полотенце. – Ведь он умирает!.. Неси его в машину!.. Пойду к соседке, пусть покараулит Настеньку!.. Нам надо скорей в больницу!..
Она продолжала метаться, беспорядочно хватая какие-то вещи. А в нем побуждение – надо немедленно перед ней покаяться, вымолить у нее прощение. Она простит, и грех его будет отпущен. Тот, Невидимый, Грозный, кто наслал воздаяние, возьмет назад свою молнию, выдернет из сына острие, и сын исцелится. Но не было сил признаться, и он молча стоял над сыном, слыша, как свистят его легкие и из маленьких приоткрытых губ вырываются стоны.
Пришла соседка, увещевала, успокаивала. Коробейников вынул из кровати сына, почувствовав, как мало весит его щуплое, горящее тело. Сын приоткрыл невидящие глаза и опять закрыл, не узнав отца. Жена укутала сына в одеяло, и Коробейников спустился по лестнице, прижимая сына, беспомощный в своем малодушии, жалкий в неумении сбросить с души разрушительное бремя. Жена, держа на руках Васеньку, что-то бормоча, всхлипывая, уселась сзади. А он погнал 'Строптивую Мариетту' по ночной Москве, слыша за спиной тихие стоны, страстные всхлипы жены:
– Васенька, сейчас, мой милый!.. Глубже дыши!.. Не умирай, мой сыночек!..
Они мчались мимо огромного ночного автозавода с тускло горящими окнами, где на конвейере собирались машины, возникали поминутно новые рокочущие механизмы, и одновременно с их рождением на
