Клевер тихо вздохнул, расступился, принимая ее в свою глубину. Он наклонился над ней и поцеловал в пунцовые мягкие губы, дрогнувшие, а потом застывшие. Целовал ее долгим сладким поцелуем, с закрытыми глазами. Слыша, как дышит стог, как из него исходят тихие шуршанья и звоны.
Открыл глаза. Она смотрела на него туманно, и казалось, стог отразился в ее глазах своим смуглым вишневым цветом, своей потаенной зеленью и темным золотом.
– Этого не следовало делать, – сказала она, и дальше, до самого села, они молчали.
В избе он поставил чайник, вскипятил воду, натолкал в жестяную кружку ягод и сделал тете Поле отвар. Видел, как распускается в воде темный сок. Помог ей выпить. Отвар проливался мимо рта, и тетя Поля благодарно, без сил, откинулась на подушку.
– Немного отойду, и сядем чай пить, – пообещала она, устало закрывая глаза.
Они вышли в сени, сухие, теплые. Сквозь щели горело солнце, оставляя на тесовых досках пламенеющие пятна. Полотняный полог из ветхой материи казался наполненным бледным серебристым солнцем.
– Иди сюда, – позвал он ее, приподнимая завесу полога. Увидел, как под полотняным покровом трепещет белая бабочка.
Она сбросила свои грубые башмаки, сделала шаг босыми бесшумными ногами. Он взял ее за плечи и снял драную куртку, под которой блеснула и засветилась ее шея и полуоткрытая грудь. Обнял ее, целуя, и мягко, сильно опуская на деревянную скрипнувшую кровать, на сухой, зазвеневший сенник. Опустил завесу и, закрыв глаза, не выпуская ее мягких послушных губ, чувствуя своими босыми ногами ее теплые ступни, целовал ее, путался в ее легких одеждах, зарывался лицом в ее волосы, слышал, как шуршит сухое сено, как дрожит и поскрипывает старая кровать.
Он был жаден, тороплив, оглаживал ее всю, целовал губы, глаза, дышащую взволнованную шею, руки, которыми она старалась прикрыть грудь и живот. Сквозь длинные дрожащие пальцы целовал ее розовые соски, и всю руку, вплоть до плеча и теплой мягкой подмышки с колечками темных волос. Она была его, принадлежала только ему. Он выхватил, вырвал ее из окружавшего их мира – из воздуха, света, текущей темной реки, из куста калины с перелетавшими дроздами. Он захватил ее к себе, отгородился от мира полотняным пологом и, боясь, что проникавшее солнце отнимет ее у него, не желая видеть эти серебристые, в пылинках лучи, закрывал глаза. Заслонял ее собой от света. Слышал, как скрипят, музыкально переливаются на множество ладов сухие доски старой кровати.
Мир, который, казалось, был изгнан им и отступил, вдруг стал возвращаться. Стиснув веки, он видел, как летит через лесную дорогу сойка, сверкнув на мгновенье лазурью. Как в черной лесной промоине по воде плывет крохотный желтый листочек. Как кротко, не мигая, смотрят на него зеленые овечьи глаза. Как поднимается над рожью высокая жемчужная туча, и из нее выпадает косая бахрома дождя. Как белка, похожая на алую буквицу, вьется по вершинам зимних деревьев. Какие золотые нити выскальзывают из-под полозьев саней. Как круглая голубая луна касается московской колокольни. И лежащее в траве немецкое колесо с бронзовой втулкой, и огненные письмена, возникающие под его бегущим пером, и разгромленный караван, и бегущий в тумане одичалый верблюд. Что-то огромное, тяжелое, как свинец, надвигалось на него из будущего. И это непроглядное, свинцовое будущее было его будущей смертью. Но она не успела случиться, ибо все полыхнуло ослепительным светом. Будто в рожь упала звезда и долго трепетала разноцветными зарницами, пока не погасла.
Они лежали без сил под пологом в серебристом свете, и белая бабочка чуть слышно шуршала под матерчатым покровом.
– Ты больше не уедешь отсюда. Будешь здесь со мною всегда, – сказал он, слыша легчайший шелест бабочки.
– Здесь, под пологом? – слабо улыбнулась она.
– Я все решил. Мы будем мужем и женой. Ты согласна?
– Ты уверен, что это нужно тебе?
– Ты отправишься к своим родителям, к своим друзьям и скажешь, что выходишь замуж. Переезжаешь ко мне.
– А мое учение, мое рисование, мои задания?
– Теперь у тебя одно на всю жизнь задание – быть со мной. Ты моя жена, моя единственная и ненаглядная. Ты мать моих детей. Ты продолжательница моего рода.
– Ты писатель, начинаешь свой путь. Он будет у тебя очень трудным. Тебя подстерегают испытания. Ты будешь путешествовать, искать все новых и новых впечатлений. Твои войны, о которых ты говоришь. Материки, которые ты посетишь. Бесчисленные встречи и увлечения. Там будут другие женщины, соблазнительные красавицы. Зачем тебе я? Я буду для тебя бременем.
– Ты будешь для меня единственной отрадой. Все свои путешествия я буду совершать ради тебя. Все войны, на которых мне суждено воевать, буду выигрывать ради тебя. Все мои книги буду посвящать только тебе. Ты будешь вдохновлять меня на победы. Ты будешь целить мои раны. Принимать избитого и несчастного, если меня постигнет поражение. И ликовать вместе со мной в момент моего триумфа. Я обещаю, что буду любить тебя вечно. Не променяю ни на какую красоту и богатство, ни на какую славу или успех. Мы проживем с тобой вместе нашу жизнь. Наши дети, трое, или четверо, или пятеро, продолжат наш род.
Он умолк, видя, как тихое солнце серебрит ее ноги. Бабочка, белая, с нежной желтоватой пыльцой, кружилась над ними. Билась о светлую ткань и чуть слышно шуршала.
– Я буду твоей женой, – сказала она. – Я дам тебе полную свободу. Буду отпускать тебя в твои странствия, в твои походы и войны. Я знаю, ты станешь знаменитым писателем. Тебе будет дано описать весь этот мир в его тьме и свете. Ты в своих поисках поднимешься на небо и опишешь рай, и спустишься под землю, в жуткую тьму, и опишешь ад. Ты в своих книгах запечатлеешь весь мир, который куда-то рвется, что-то вынашивает в себе – то ли огромную для всех беду, то ли небывалое, предсказанное счастье. Я буду тебе верной женой, помощницей во всех твоих начинаниях. Ты будешь возвращаться домой измученный, может быть, раненый, и я буду встречать тебя, омывать твои раны. Если на войне тебе оторвет руки, я буду твоими руками, стану записывать твои впечатления. Если тебя ослепит взрывом, я буду твоими глазами. Если ты онемеешь, я буду по твоим глазам угадывать твои мысли. Я рожу тебе детей. Троих, четверых, пятерых. Кода они вырастут, я поведу их в лес, который ты посадил. Мы станем собирать в нем ягоды, слушать птиц, и я расскажу им, как ты встретил меня на проселке и мы несли с тобой двух ягнят.
– Милая ты моя!
И опять летела синяя сойка, и дрозды обклевывали красные ягоды, и голубая луна скрывалась за колокольней. И опять лиса выходила на солнечную поляну, и над хлебным полем поднималась жемчужная туча, и поле, полное дождя, синело мокрыми васильками. И двигались боевые колонны, и пикировали на мечеть вертолеты, и кто-то горел, издавая истошные крики. И это был он, лежащий в реке огня, а потом звезда упала в зеленую рожь и погасла, оставив по краям прозрачные спектральные всплески.
Они лежали под пологом среди серебристых пылинок, бабочка неустанно трепетала, и он вдруг подумал, что проживет долгую огромную жизнь и в старости, в сумерках, среди уходящего света увидит эту бабочку под полотняным покровом.
Они пошли в сельсовет и подали заявление о своем желании вступить в брак. По закону требовалось ждать месяц, прежде чем их распишут, поставят в паспортах штампы. Но знакомая секретарша пошла им навстречу и пригласила через неделю.
Через неделю Ольга приехала. Был светлый золотистый день теплой осени, когда леса уже были тронуты желтизной, а в воздухе реяли бесчисленные паучки, переносимые ветром на едва заметных паутинках. В этот день лесники собирались из соседних деревень в Красавино, чтобы ехать на автобусе в лесничество. Суздальцев пригласил их в сельсовет, и все они стали свидетелями бракосочетания. Смотрели, как Суздальцев и Оля отдают секретарше паспорта, а та метит их печатью, вписывает их имена и место, где состоялось бракосочетание, – село Красавино.
После нехитрой церемонии, без венчального платья, марша Мендельсона, нарядных гостей, они гурьбой вышли из сельсовета. Суздальцев зашел в магазин и купил несколько бутылок сладкого красного вина и конфеты. Они все пошли к тете Поле играть свадьбу.
Тетя Поля, превозмогая болезнь, встала к столу. Суздальцев наливал вино. Лесники чинно чокались, немногословно поздравляли:
