промежности, обнажил розовое лысое брюшко. Из него проклюнулась острая мордочка, натужно вылез слипшийся детеныш. Тут же выпустил коготки и вцепился в кожу Стрижайло. Он стоял весь в живой шевелящейся шубе, похожий на Верку Сердючку, пахнущую чесноком и туалетной водой. Притоптывал большой дамской туфлей и по-блядски напевал: «Все будет хорошо!»
глава двадцатая
Через несколько дней состоялось погребение матери Дышлова. Стрижайло, после показа по второму каналу ужасающего пасквиля на коммунистического лидера, сжег все мосты и предстал перед Дышловым, как диверсант, коварный обманщик, агент Кремля и убийца матери. Их контакт был невозможен. Однако Стрижайло мучительно влекло присутствовать при погребении, — увидеть воочию разрушительные последствия своей деятельности, насладиться последним актом трагедии, узреть разрушенного, с разорванным сердцем Дышлова, утратившего способность вести предвыборную борьбу. Он испытывал необъяснимое влечение, коренившееся в каждой возбужденной молекуле, наркотически требующей раздражающих и сладострастных эмоций. Отправился на кладбище, нацепив защитные очки, приклеив бородку, облачившись в длинный, до земли балахон и высокий черный цилиндр, что соответствовало облику кладбищенского служащего или погребального агента.
Кладбище волновало его, как огромный, на открытом воздухе музей, где каждое надгробье с именем, отчеством и фамилией, с датой рождения и смерти, было этикеткой, а сами экспонаты находились в земле, все тщательно уложенные, на одном уровне, в размеченном и упорядоченном хранилище. Еще кладбище напоминало раздевалку в бане, где люди сбрасывали свои одежды, а сами, голые, одинаковые в наготе, уходили в парилку, где навсегда исчезали в загадочном непроглядном тумане. Незримые покойники обнаруживали себя еще одним странным образом, — кладбищенские деревья вырастали из могил только до определенной высоты, а потом начинали засыхать, словно мертвецы препятствовали их росту, тянули обратно в землю их соки.
Заранее обнаружив вырытую могилу, у которой отдыхали перепачканные глиной копатели, Стрижайло занял место среди кустов, железных оградок, памятников, надеясь на свою неузнаваемость. Наконец, показалась процессия. Впереди один из родственников, что помоложе, нес фиолетовую крышку гроба. Следом, на высокой каталке помещался простой, оббитый фиолетовой материей гроб, из которого выглядывали белые оборки и желтоватое лицо с заострившимся, типично дышловским носом. Каталку двигал сам Дышлов, сутулый, подавленный, шагая осторожно, будто боялся неловким движением потревожить сон матери. За ним, наполняя кладбищенскую аллею, шествовала вся деревенская родня в черных платочках, одутловатых пиджаках, разномастных блузках и кофточках, в застегнутых на горле, с негнущимися воротниками рубахах. Все лица обладали чертами фамильного сходства, с характерными дышловскими носами, лобастые, провинциально упертые, синеглазые, будто в каждом лице, молодом и старом, мужском или женском, обитал сам Дышлов, слегка расфокусированный и размытый. Процессию замыкала небольшая группа соратников, среди которых был Семиженов, Грибков, Карантинов и партийный банкир Крес. Последний нес венок. Карантинов держал за ручку цветочную корзину.
Стрижайло вглядывался в Дышлова. Тот осунулся, кожа на щеках обвисла и пожелтела, утратила здоровый, малиново-белый, кисельно-молочный цвет. Глаза растерянно блуждали по сторонам и опять беспомощно останавливались на лице покойницы. Было видно, что он разрушен. Смерть матери его подкосила, отсекла от питавшего родового поля, лишила таинственных животворных энергий, которыми мать, пока жива, заслоняет и сберегает любимое чадо. Лишенный этого защитного покрова, он был беззащитен и уязвим, как земля, если бы она вдруг утратила свою атмосферу, и любая прилетающая из Космоса частица наносила ей сокрушительные разрушения.
Этого и добивался Стрижайло. На это была направлена его кропотливая, лукавая деятельность. В свой первый визит к Дышлову, в его толстокожей натуре, в непрошибаемом панцире мнимых и наигранных чувств Стрижайло обнаружил нежный живой участок, где дышала неподдельная искренность, робкое упование, пульсировал родничок, соединявший его с природным, естественным, живоносным. Эта была любовь к матери, обожание, страх потерять. Именно в этот родничок и прозрачный ключик бухнул грязный булыжник порочащего телефильма. Эту нежную эластичную пуповинку, наполненную волшебными соками, перерезало острое лезвие. Удар, который вынашивал Стрижайло, был направлен не в Дышлова, а в его страдающую, хворую мать, которая своей смертью вырвала сердце у сына. Он, Стрижайло, был убийцей матери Дышлова. Признавался в этом себе. Испытывал тайное наслаждение, какое испытывает снайпер от своего точного, с огромной дистанции, попадания.
Процессия достигла могилы. Сгрудилась вокруг каталки. Было видно, как прощается родня, — наклонялись, закрывали собой фиолетовый гроб, припадали к выпуклому, среди белых оборок, лицу. Подошел и Дышлов, наклонился и долго полулежал на гробе, не отрывая лба от материнского лица.
Стрижайло вдруг почувствовал странную легкость, как если бы его тело утратило часть веса, а воздух вокруг приобрел удивительную прозрачность. Природа переживала священный миг, когда исчезало сотворенное Богом существо, и все вокруг, — воздух, трава, деревья, цветы, столпившиеся люди, капли воды, комок земли с розовым червем, — все обретало сакральную светоносность и прозрачность.
Могильщики сняли с каталки гроб, опустили на землю, где были постелены веревки. Упираясь ногами, приподняли на веревках гроб и стали опускать в могилу, где скрылся последний фиолетовый лоскут.
Стрижайло ощущал кристаллическую прозрачность мира, сквозь которую проходил луч света, соединявший его зрачок с отдаленным лицом Дышлова. Могильщики ухватили лопаты, стали ссыпать в яму землю. И сквозь шорох и стук падающей на гроб земли раздался болезненный вскрик:
— Мама, родная!..
Это в невыносимой муке, прощаясь с матерью, крикнул Дышлов. С этим криком что-то невидимое, бурное и трепещущее ринулось на Стрижайло сквозь прозрачность воздуха. Сильно толкнуло, обдало ветром, словно по лицу ударило огромным тугим крылом. Луч света, пронизывающий кристалл, изогнулся, переломил траекторию. Окруженный тончайшими спектрами, соединил зрачок с бесконечной открывшейся далью.
Это длилось мгновение, и в это мгновение его личность разделилась, взбурлила, одна половина кинулась на другую. Схлестнулись, как две встречных бурных волны, перебрасывая одна через другую кипящую пену. Казалось, вся его плоть являет собой поле сраженья, где каждая молекула сражается с другой. Словно две рати в крохотных шлемах, с копьями, в блестящих доспехах, напали одна на другую, наполнив небо бессчетными разящими стрелами. Так на иконе изображалась схватка тверичей с новгородцами. И эта раздвоенность бытия, битва, которую нес в себе, испугала Стрижайло. Торопливо, почти бегом, покинул кладбище. Сорвал с себя маскирующие очки и бородку, сбросил погребальный балахон. Погрузился в «фольксваген». Прервал «Дона Базилио», пустившегося, было, рассказывать, как перевернулся КАМАЗ и задавил гулявшую старушку. Стрижайло резко его оборвал, направил шофера домой.
Он двигался среди изнурительных, однообразных растяжений и сжатий, напоминавших перистальтику, которая проталкивала автомобильный поток сквозь перегруженные магистрали. Не замечал окрестностей. Был захвачен посетившим его переживанием. Световая линия, преломившаяся в прозрачном кристалле, указывала не просто иной вектор судьбы, но обнаруживала саму эту иную судьбу, иную сокровенную жизнь, которую он проживал наряду с жизнью явной. Присутствие этой второй, неведомой жизни, где все эти годы существовал он, неведомый себе самому, с неведомыми, случавшимися с ним событиями, неведомыми встречами и переживаниями, — это открытие впервые поразило его во время крестного хода, где он двигался вместе с Грибковым. Там явился ему таинственный белогривый старец с деревянным посохом, произнеся загадочную фразу: «Не бойся ехать во Псков. Не бойся садиться в ладью. Не бойся плыть на остров». Приглашение в город, где он никогда не бывал, приглашение на остров, о котором никогда не слышал, было приглашением в иную жизнь, где он существовал уже долгие годы, и где ему предстояла чудесная встреча с самим собой.
Эта «иная жизнь» казалась восхитительной. Казалась освобождением от «жизни нынешней», где все
