вдруг стало тягостным и постылым, обременяло похотями, изнурительной игрой ума, бессмысленностью встреч, нескончаемым и бесцельным творчеством, от которого всякий раз оставался опадающий пепел израсходованного фейерверка, обескураженные и несчастные люди, их болезненные вскрики, подобные тому, что недавно раздался на кладбище. Оттолкнуться от «нынешней жизни», пролететь сквозь прозрачный кристалл в окружении невесомых спектров, обнаружить «иную жизнь» и в ней себя самого, иного, освобожденного от страстей и похотей мира, наделенного просветленным восхитительным знанием, — это желание было столь велико, «иная жизнь» казалась столь достижимой, что Стрижайло был готов немедленно направить машину на вокзал, к вечернему поезду во Псков и, повинуясь указанию старца, устремиться в «иную жизнь».
Он услышал лающий голос, пропущенный сквозь мембрану милицейского мегафона, настигающие всплески красно-фиолетового огня, ноющее завывание сирены. Истошный металлический голос требовал, чтобы «фольксваген» остановился. Шофер затравлено припарковал автомобиль, сзади надвинулась пульсирующая, разъяренная погоней милицейская машина. Кто-то вышел из нее и стал подходить, — сейчас последует лживое отдавание чести, вкрадчивое требование предъявить документы, водитель ненадолго перейдет в милицейский «форд», сунет в багровые лапы автоинспектора положенный оброк, и они продолжат маршрут.
К «фольксвагену» приблизилась не милицейская форма, а темный пиджак, не к дверце водителя, а к его, Стрижайло, стеклу. Наклонилась голова, и Стрижайло узнал скопческое, безволосое лицо Веролея, на котором дрожала болезненная, извиняющаяся улыбка, как если бы кто-то причинил Веролею боль, и ему было стыдно за жестокого обидчика, наносящего вред своей собственной ожесточенной душе. Появление Веролея было подобно появлению в океане планктона, состоящего из мельчайших водорослей, рачков и креветок, за которыми следовал огромный кит.
— Дорогой Михаил Яковлевич, простите ради Бога за этот экстравагантный способ вас окликнуть. Не могли бы вы последовать за мной и пересесть в другую машину. Там вас ждут.
Стрижайло безропотно повиновался, догадавшись о приближении какого кита свидетельствует эта гибкая водоросль, блуждающая в океанских течениях. Перешел в белый милицейский «форд», где его поджидал Потрошков.
Они сидели на задних креслах, в то время, как водитель и Веролей прогуливались возле машины, охраняя их безмятежную беседу.
— Увидел вас, и не мог не окликнуть, — произнес Потрошков, хитро мерцая глазами, не требуя, чтобы Стрижайло уверовал в эту нечаянную встречу. — Так редко встречаемся, что, случайно увидев вас, не мог отказать себе в удовольствии перемолвиться парой слов.
Стрижайло исподволь рассматривал сидящего рядом с ним человека, генерала армии, могущественного директора ФСБ, влиятельнейшего человека страны, чей невзрачный гражданский костюм, вкрадчивая, блеклая речь не свидетельствовали о богатстве и власти, о жестокости и казуистике разума. Лишь одна деталь длинного, с вислым носом, лица говорила о приверженности Потрошкова тайным учениям и культам, о магическом даре, с помощью которого он повелевал пространством и временем. Если во время первого их свидания в гольф-клубе «Морской конек» Стрижайло был поражен его подбородком, на котором играли все цвета радуги, все оттенки и переливы, какие встречаются на крыльях тропических бабочек и в пламени горящих металлов, в горных самоцветах и рудах и в спектральных вспышках галактик, то теперь его подбородок принимал формы всевозможных геометрических тел. Господство над цветом дополнялось господством над пространственными фигурами, что бывает лишь у великих архитекторов, обладающих даром живописи. Сейчас его подбородок являл собой правильный куб, блестяще-бесцветный, отражающий своими безупречными гранями свет вечернего города.
— Отдаю должное вашему конспиративному дару. В темных очках и бородке, закутанный в долгополый плащ, вы были похожи на факира, выкликающего кладбищенский дух. Вы не могли не прийти на кладбище и не взглянуть на Дышлова. Так великий скульптор, поставив статую на площади города, приходит и тайно любуется на свое творение. Так архитектор, построивший дворец или храм, тайно бродит вокруг, не в силах оторваться от любимого детища. Так летчик-бомбардировщик, разрушив до основания город, стремиться оказаться среди развалин, чтобы взглянуть на дело рук своих. Дышлов — это развалина, над которой пролетел ваш грандиозный бомбовоз…
Стрижайло заворожено смотрел, как меняет свою пластику подбородок Потрошкова.
Кристаллизуясь в геометрические фигуры, он демонстрировал бесконечные комбинации форм, из которых состояло мироздание. Божественные законы, сотворившие Вселенную, были послушны Потрошкову, который извлекал их из атласа стереометрических изображений, преобразуя по их подобью нижнюю часть лица. Это производило на Стрижайло гипнотическое воздействие. Его разум был вморожен в эти совершенные объемы, подчинялся навязанной конфигурации. Теперь подбородок Потрошкова являл собой идеальную сферу, отливавшую стеклянным блеском, как если бы ее в невесомости выдул искусный стеклодув. Стрижайло чувствовал себя помещенным в эту сферу, как в таинственную икринку.
— Вы настоящий виртуоз. Я не ошибся в вас. Вы проводите операцию по устранению коммунистических остатков, как это делает гинеколог после аборта, выскабливая лоно. За вашу работу вас наградят деньгами, правительственными наградами, престижными назначениями. Я рассказал о вас Президенту, он устроит вам аудиенцию…
Стрижайло, усыпленный игрой волшебных поверхностей, сквозь их таинственный блеск, испытывал сложные переживания, которые переливались из образа в образ, перетекали из объема в объем. Рождали сладость повиновения и одновременно тревогу, связанную с утратой свободы. Теперь его беспокоило чувство, что он подвластен навязанной воле, преобразовавшей его из совершенного куба в совершенную сферу. Ему было жаль расставаться с кубом, хотя присутствие в сфере, лишенной жестких углов и граней, было комфортней.
— Во время ваших вояжей, ваших провокационных комбинаций, вам удалось выявить множество поразительных подробностей, которые вы тут же пускали в дело. Корректировали с их помощью план, создавая все новые и новые вариации. Часть ваших открытий уже воплощена в проекте, другие ожидает момента, когда станут детонаторами новых спектаклей.
Чего стоят откровения, добытые вами у старого шамана, позволяющие уличить Маковского в подлоге и отобрать у него нефтяные поля в пользу нашей скромной компании «Зюганнефтегаз». А кому, кроме вас, могла прийти гениальная догадка, что в самой фамилии «Маковский» содержится слово «мак», сырье для героина, который впрыскивается в атмосферу «Города Счастья», приводя к бесследному исчезновению огромной массы русского населения, — оказывается, его закачивают в пласт для получения высокосортной нефти. Гениальны ваши прозрения о существовании антироссийского англо-саксонского заговора, ведущего свою историю от Ричарда Львиное Сердце, Кромвеля, Черчилля и реализуемого сегодня Америкой. Чтобы добыть эту потрясающую информацию вам, как рискующему жизнью разведчику, пришлось летать над Темзой на зонтике и опускаться в преисподнюю англо-саксонского ада. Пришлось скакать верхом на Соне Ки под негаснущими небесами русского севера, после чего вы, в рыбьей чешуе, оленей шерсти, птичьих перьях, нашли в себе силы отправиться в логово Маковского и продолжить работу. Ваш прозорливый гений подсказал вам, что всякий большой проект является частью другого, невидимого, а тот, в свою очередь, включен в еще более крупный, скрытый от глаз. «Блоу-ап» Антониони — отличный образ, когда случайно обнаруженный труп свидетельствует не о смерти, а о потаенной огромной жизни, вход в которую нужно найти. Вы правы, мои отношения с Верхарном, не исчерпываются тривиальной враждой, а несут в себе громадное, неясное для вас содержание…
Теперь подбородок Потрошкова превратился в сверкающий гладкий цилиндр, поверхность которого отливала стеклянным блеском. Стрижайло оказался в этом цилиндре, как в стеклянной банке, куда огородники, забавы ради, помещают золотой цветок кабачка, оплодотворяют его, дожидаясь развития завязи, которая превращается в сочный плод, занимая всю внутреннюю поверхность банки. Точно так же Потрошков обнимал его своей волей и психикой, помещая в заколдованное пространство своего внутреннего мира, где царили недоступные Стрижайло знания. Он был прозрачен для Потрошкова, очевиден в своих ухищрениях. Сам же Потрошков оставался загадкой. Был явлением высшего, нежели Стрижайло, порядка, и это порождало чувство зависимости и тревоги, беспомощности и прострации.
— Я понимаю, мой друг, вы устали. Людям свойственны мгновения слабости. Вот вы превратили себя в седой волосок Иосифа Сталина, и, как крохотная корпускула, движетесь в необъятном потоках Енисея. Вот,
