Ахрам, в кожаной куртке, в яркой белой чалме. Веретенов узнал его, узнал синий цвет легковушки, потянулся навстречу. Все эти дни вспоминал об Ахраме, искал его, надеясь на встречу. Чувствовал его среди стреляющего душного города, где двигались цепи «командос», полыхали и ухали взрывы.
— Ахрам! — обнимал он его. — Как я рад!
То, что издали выглядело чалмой, вблизи оказалось бинтом. Голова Ахрама была забинтована, и на темени проступало пятно.
— Ты ранен, Ахрам?
— Ничего, мало, мало! Мила бил! Ах-бах! Один аскер убит, меня — мало, мало бил!.. Ты живой, ты целый! Как хорошо!
— Я все думал, где ты? Думал, встречусь с тобой в Герате!
— Я шел Герат! Шел сарбос, «командос»! Мы воевали, шли Деванча. Брали их штаб, документы. Брали бумаги, списки. Кого хотел убить! Кого зарезать! Много людей, партийный человек, учитель, мулла, рабочий, дуканщик, солдат — много людей, которых хотел зарезать! Теперь не зарезать! Теперь Кари Ягдаст горы скачет, назад глядит, себе пуля ждет! Теперь Герат хорошо! Тихо будет, стрелять не будет! Праздник пойдем, демонстрация!
Он был бледен, куртка его на плече была в известке. Кровь сочилась сквозь бинт. Губы жарко выдыхали слова.
Подошел Кадацкий, приобнял его за плечо.
— Пойдем с нами! Баня будет! Рану твою посмотрят! Отдохнешь!
— Нельзя! Герат остаюсь! Много аскер убито. Хоронить надо, речь говорить надо! Много пленных берем. Спросить надо — где склады, где базы, когда ходили Иран. Праздник будет, демонстрация будет. Я с колонной пойду, с буровой пойду. Будем нефть качать, нефть петь, нефть музыка играть! Надо Герат остаться!
— Тогда увидимся после!
— После увидимся. — Ахрам улыбался Веретенову: — Опять Герат пойдем? Будем рисовать? Дукан рисовать? Мечеть рисовать? Теперь рисовать можно. Теперь Деванча пойдем!
И он, веря в возможность встречи, кланялся, извинялся, отходил к полковнику Салеху. Что-то ему докладывал. Веретенов знал, что скоро поднимет его жужжащий транспорт и унесет в Кабул, а потом реактивный лайнер умчит из Кабула в Москву. Веретенов верил в возможность встречи. Не теперь, так когда-нибудь после.
Вся степь в предгорьях шевелилась и двигалась, оголялась от машин и людей. Казалось, сворачивается огромный рулон, огромная скатерть, открывая голый, изрезанный ножами стол. Веретенов видел, как тягачи, подцепив фургоны, кухни, орудия, движутся к трассе, выстраиваются там в колонны. Туда же из города по шоссе подтягивались мотострелки, съезжали с обочин, выравнивались в бруски подразделений. Сплавлялись в единый слиток.
Веретенов шел по опустевшей, изрезанной гусеницами земле, стремясь прочитать нанесенные на нее письмена. Не мог — был слишком мал, перешагивал рубцы и надрезы, обредал лужи солярки, комья промасленной ветоши. Он искал верблюжий череп — тот легкий горн, сквозь который трубил и дышал, тот окуляр, сквозь который видел перламутровый мир, вечернюю молодую звезду, тот слуховой прибор, из которого доносились тихие песнопения, шелест ручьев и деревьев, шепоты трав и цветов.
Он нашел череп. По нему прокатился танк, растер хрупкую кость в муку. Убелил ребристый, выдавленный гусеницами след.
Не было быстрых ловких людей, энергичных криков, брани, смеха, приказов. Там, где недавно голосило и лязгало, остались одни ошметки, выгребные ямы, и жуки-скарабеи наполняли их своим шевелением.
Веретенов пошел в штаб просить у Кадацкого направить его к далеким стальным машинам, среди которых, невидимый, находился сын. Но штаб уже сворачивался. Исчезали телефоны и рации, убирался брезентовый тент.
— Федор Антонович! — Кадацкий набежал на него. — Опять вы куда-то делись! Сейчас в вертолет с командиром! Прилетим в гарнизон, почистимся, побреемся и пойдем встречать подразделения на марше. Так уж у нас принято — командир встречает вернувшиеся войска. Прошу в вертолет!
Они взлетели на свистящей машине над степью. Командир, прижавшись к стеклу, смотрел, как тронулись по дороге войска.
В гарнизоне, в маленькой чистой гостинице, куда неделю назад ввел его Кадацкий, все было так же. Свежая, взбитая подушка на аккуратно застеленной койке. Графин с водой. Цветущий куст за окном. Маленькое солнце в арыке. Его чемодан стоял в изголовье, и привезенная из Москвы десятидневной давности газета была раскрыта все на той же фотографии: какой-то бородач- реставратор склонился над старинной прялкой. От этого простого убранства веяло покоем, почти комфортом после ночлегов в степи, в фургонах и военных машинах. И он понял, что поездка его завершается, и начат обратный путь. А то, что он пережил, что еще грохотало, стреляло, было в прошлом. В сознании его горел ожог, на теле — кровоподтек, но все это уже начало удаляться. Отступит, удалится, и тогда на безопасном расстоянии обнаружит свой истинный облик, откроет свой истинный смысл.
Он побрился, разглядывая свое похудевшее лицо с облупившейся кожей на носу и на лбу. Осторожно, намочив в воде полотенце, отер свой синяк, от которого в разные области тела, словно невидимые трещины, расходились щупальца боли. Умылся, кинул в угол пропыленную, измызганную одежду. Облачился в чистое, свежее. Хотел было прилечь, но вошел Кадацкий, посвежевший, пахнущий одеколоном. Заторопил: подразделения приближались на марше.
Перед штабом стояли «уазики», начищенные, непривычно блестевшие. Офицеры штаба, все в той же полевой форме, но неуловимо принаряженные: чистые подворотнички, надраенные ботинки, гвардейские значки и орденские планки, — ожидали у машин командира. Тут же стоял автобус, и вокруг него — женщины, все, кто служил в гарнизоне: связистки, поварихи, продавщицы. Молодые, в нарядных платьях, свежие, взволнованные. Казались красивыми, яркими.
Появился командир, бодрый, крепкий, сбросивший усталость вместе с полевой пропыленной формой. Золотились на погонах звезды. Ярко светилась кокарда.
— По машинам!..
Рассаживались, хлопали дверцами. Мчались по бетонке. Веретенов держал на коленях альбом, готовясь к последним наброскам.
Пустая бетонная трасса, уходящая в волнистую даль. Разрушенный, изъеденный дождем и ветром мазар. Цепь автоматчиков, выстроенных у обочины. Другая, двойная шеренга, без оружия — новобранцы, прибывшие на пополнение. Их обмундирование, еще не обтрепанное, не линялое, не стало седым, не утратило зеленого цвета. Их лица, еще не изведавшие южного солнца, хранили домашний румянец. Сюда же, к кромке бетона, поднялся оркестр. Барабаны, тарелки, медные трубы. Маленький, затянутый в ремни дирижер.
Выходили из машины. Вставали лицом к бетонке, спиной к пустынной серой степи, из которой ровно, жарко дул ветер. Лепил к женским телам полупрозрачные платья. Осыпал панамы солдат тусклой пудрой. Туманил легчайшей пылью медь оркестра, золотые звезды на офицерских погонах. Чуть слышно шелестел в открытых страницах альбома.
«Степь: древняя, вечная! Сколько всего повидала! — думал Веретенов, глядя на ворох верблюжьей колючки, вяло кружащейся в ветре. — Орды, войска, кочевья. Расцвет и крушение царств. Рождение и увядание религий. Сколько глаз смотрело на эти предгорья из-под шлемов, клобуков и накидок! А теперь и мои, и мои — все в ту же волнистую даль!..»
Там, вдалеке в холмах, что-то изменилось и дрогнуло. Еще невидимое, обнаружилось неуловимое движение. Все так же прямо и пусто уходила в холмы бетонка. Так же мутно и чадно сливалась с небом степь. Но там, на черте горизонта, среди миражей и туманов, что-то копилось, росло. И на этот рост и движение обернулись все лица. Подтянулись ряды новобранцев. Автоматчики подобрали оружие. Женщины устремили глаза. Взмахнул жезлом дирижер. Ударил, вздохнул оркестр — и зазвучал старинный вальс, медлительный и тревожный, созвучный этой степи, этой военной дороге, рыжей лепной руине, рядам молчаливых солдат. Вальс летел сквозь пыль, грозно-печальный. Трубы отсвечивали вмятинами желтого солнца. Колыхались панамы, пузырились женские платья. И там, далеко, на шоссе дымили, чадили колонны.
