самый молодой, круглолицый, помахал ему на прощанье рукой.
Теперь он плыл по родной реке. Все также, как в детстве, белела сквозь ветлы церковь. Ночной отраженный огонь струился веретеном. Причаленные в крапиву, колыхались смоляные лодки, и плыло, качалось легкое гусиное перышко. Он миновал покосившийся дом, где жила соседская девушка, загляделся на ее окно, на розовый матерчатый абажур. Знал, что она дома, сидит под абажуром — ее коса, ее тонкие пальцы, ее кружевной воротничок.
А вот и мать спешит вниз с горы, торопится к берегу. Видно, кто-то из соседей сказал, что он проплывает. Встала, вглядывается любимым лицом. А рядом — мальчик, худой, белобрысый. Это он сам, в школьной курточке, с перепачканными в чернилах руками. Смотрят с берега, как кто-то больной и усталый, в ожогах и ранах плывет по ночной реке.
Это свидание было кратким и чудным. Душисто пахла крапива, материнское лицо светилось в ночи. Наполовину залитый водой, он улыбался, окунув губы в воду, шептал слова благодарности.
Материнское лицо не исчезло, а превратилось в звезду, ясную и лучистую, которая текла перед ним в небесах, отражалась в канале. Она, звезда, и была той таинственной силой, что влекла его, провела живым сквозь минные поля и засады, отводила пули и смерть. Он смотрел на звезду, плакал, просил прощения:
— Прости… Ну прости меня…
Его слезы падали на мертвую голову капитана и смывались водой в канал.
Рассвет застал его плывущим по каналу, черному, с желтыми отсветами неба. Горы приблизились, по берегу тянулись белесые сухие тростники. В остекленелые от холода глаза медленно просачивалась картина утра. Здесь канал приближался к дороге, под утро с застав выкатят на бетонку выносные посты — «бэтээры» и танки, встанут на обочины, охраняя проходящие колонны.
Вяло, как полумертвая рыба, он шевелил в воде пятерней, направляя к берегу плот. С трудом ткнул его в ил, зацепившись ногой за береговую корягу.
Некоторое время он лежал в воде, удерживая плот своей синей рукой, втиснув в корягу скрюченную стопу. Смутно думал, что ему следует держаться здесь, в тростниках, покуда не услышит лязг танковых гусениц. Иначе его может обнаружить летучая разведка душманов, и как рыбе, ему вспорют живот.
Он долго и мучительно выбирался из воды, как выбирались на сушу древние земноводные существа, топорща и ломая плавники, расширяя от удушья жабры, выпучивая глаза. Выбрался и лежал, чувствуя, как вонзились в омертвелое тело, не причиняя боли, сломанные тростники. Не выпуская слегу плота, думал, что, если появится враг, он успеет отпустить плот с ракетой и капитаном вниз по течению. Убедившись, что рука плотно ухватила слегу, а тело плотно, ребрами, вдавилось в берег, и заря желтеет, наливается над горами, он потерял сознание.
Очнулся на солнцепеке в жидкой тени сквозных пернатых тростников. Плот прибился к берегу, колыхался на блестящей воде. Грудь капитана, перетянутая лозой, была в каплях высохшей воды, а маркировка на ящике отчетливо выделялась латинскими литерами.
Он услышал ровный тяжелый гул на дороге. Так звучит колонна груженых КамАЗов, когда машины одна за одной, выпучив бледные зажженные фары, катят, расталкивая воздух толстыми лобовыми стеклами. Майор узнал их ровный безостановочный рев.
Сил у него не было, но была последняя энергия распадавшихся костей и суставов. Он отвязал капитана, освободил закрепленный ящик и потащил, поволок их по отдельности — сначала ящик, а потом убитого, ящик и снова убитого, проволакивая их сквозь тростники. Вытащил их на свободное место, изрезав о заросли ноги. Задыхаясь, с екающей селезенкой, увидел — дорога, пустая, пропустившая колонну, и на обочине — танк, направивший пушку к каналу. Он смотрел на танк и думал — сейчас пушка выстрелит, и он исчезнет от взрыва.
Голый, спотыкаясь и падая, он тащил другого голого, клал на землю, возвращался к ящику, подтаскивал его к капитану. И все время думал о танке, о его пулеметах и пушке.
Встал на колени и, упираясь в холодную, с рубцом от лозы грудь капитана, закричал. Его крика не было слышно, но нечто помимо звука, иная вибрация проникла сквозь броню танка, потревожила дремлющий экипаж.
Из люка выглянул танкист с казахским лицом. Углядел двух голых, подползавших к танку. Свистнул в люк, и оттуда выкарабкались другие два, в расстегнутых рубахах, с оружием. Смотрели на голых копошащихся среди кочек людей.
Оковалков видел, как танкисты слезают с брони, выцеливают его автоматами, медленно приближаются.
Он упал ничком, когда двое подошли, он, не отрывая лица от земли, сказал:
— Давай, сынки, поднимай!..
Его положили на дно танка, на измызганный полосатый матрас, набросили сверху бушлат, и он, дрожа и икая, убедился, что труп капитана тут же: белели из-под трусов ягодицы, темнели промытые водой пулевые раны. Он приобнял ребристый ящик с ракетой, слушал, как танкисты выходят на связь, как заводится и грохочет мотор, как бегущие гусеницы цапают зубцами бетон.
Его доставили в батальон, и первый, кого он увидел, был замкомбрига. Кинулся к Оковалкову, разглядывал, словно сличал с другим, с тем, кого сутки назад послал на задание в «зеленку». Теперь это голый, перепачканный, с обгорелыми волосами человек, без солдат, без оружия, был доставлен в часть, и в нем с трудом узнавался майор Оковалков.
— Ты? — склонился к нему замкомбрига. — Люди где?
— Там… — промычал Оковалков, тыча пальцем на длинный ящик, что вытащили и положили у гусениц танка, — «стингер»…
Замкомбрига открыл замки, отбросил крышку, и из избитого, в комьях застывшей грязи ящика драгоценно и ясно засветилась ракета, ее лаки, стекла, пластмассы, металлы.
— К генералу! — сказал подполковник.
Его облачили в чистые сухие штаны, запихнули негнущиеся руки в рубаху. Подполковник, поддерживая Оковалкова, волнуясь, повел его к саманному дому, где обычно совершались секретные встречи с агентурой и где в отдельном жилище разместился прилетевший из Москвы генерал. Сзади солдаты несли ящик с ракетой. Другие, положив на носилки Разумовского, уносили его в морг.
Когда они подходили к саманному закоулку, им навстречу выскользнула официантка Тамара, быстроглазая, легкая, в разноцветном индийском платье. Прошелестела тугим свежим телом, оставив мимолетный запах духов.
Его ввели к генералу. Тот сидел в кресле, в белой расстегнутой рубахе, сквозь которую виднелась темная кудель на груди. Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта, там были сумерки от задернутых штор.
— Товарищ генерал, — докладывал замкомбрига, вытягиваясь. Его ботинок был рядом с пестрым конфетным фантиком, оброненным на пол. — Ваше задание выполнено! Переносной зенитно-ракетный комплекс «стингер» доставлен в расположение части!.. Заноси!.. — он обернулся на солдат, топтавшихся у порога.
Те внесли и раскрыли ящик.
Генерал наклонился к ракете бледным строгим лицом. Тронул ее гибкими пальцами. Оковалков смотрел на конфетный фантик, ноздри его были забиты глиной и сукровью, но он различил витавший в комнате запах духов и чего-то еще, приторного и сладкого, как смерть.
— Готовьте вертолеты на Кабул! — приказал генерал. Встал, худой, высокий, с серыми строгими глазами. Внимательно, долго смотрел на Оковалкова. — Спасибо, — сказал он. Обернулся к замкомбрига. — Готовьте представление на Героя!.. Через двадцать минут вылетаю!
Оковалков прислонился к стене, чувствуя, что может упасть. Смотрел на конфетный фантик.
Его осмотрел врач, прощупал все косточки, омыл ссадины и синяки. Его отвели в баню. Прапорщик, специалист по моторам и большой умелец массажа, постелил на полог сухую чистую простыню, уложил на нее майора и, кидая в каменку легкие шипящие ковшики, наполнил баню звонким душистым паром. Делал ему массаж, разминал его измученные суставы и жилы, распускал сжатые в судорогу мышцы, размягчал все узелки. Бережно касался его ожогов и ран.
— Так нормально, товарищ майор?…
