предлагала его новым хозяевам. Белосельцев держал на ладони затупленную, с расколотой ручкой стамеску, испытывал вину и раскаяние, не умея их себе объяснить.
Они решили с Катей купить этот дом, а для этого вернуться в Москву, собрать денег, привезти необходимые пожитки и зимовать эту зиму среди черных звездных ночей и полярных буранов. Их новая жизнь уже началась. В этой новой жизни они серьезно готовились к предстоящим трудам и свершениям.
Днем у бабушки Алевтины собрались ее подруги, сельские старушки, повидаться с товаркой, поглядеть на новых жильцов, попить чай и попеть песни. Белосельцев купил в магазине красного вина и кулек конфет. Бабушка Алевтина вскипятила толстый, с прозеленью самовар. За длинным столом уселись морщинистые женщины в чистых платках. Они поглядывали на Белосельцева и Катю подслеповатыми умными глазами, осторожно выведывали, кто они и откуда, чего вдруг надумали поселиться в их забытом богом краю, какая польза будет от них местному люду. Катя отвечала, как могла, старалась утолить любопытство женщин. А Белосельцев налил в зеленые стаканчики красное вино и сказал:
– Выпьем за знакомство. И если согласитесь, то песни попойте!
– Да мы уже забыли песни-то! – отвечали старухи.
– Да у нас и голоса поувяли!
– Чего нам петь, с какой радости!
– Ладно, бабы, сперва выпьем, потом увидим!
Длинная с редкими зубами старуха оглядела всех синими повеселевшими глазами, подняла чарочку, чокнулась с товарками. Выпив, отерла губы краем малинового платка.
– Какую песню споем? – спросила подруг длинная старуха.
– «Виноградо-зелено»!..
– Али «Озеро глыбоко, белой рыбы много»!..
– Али «Ой вы горы, горы крутые»!..
– Нет, давай сперва «Как во наших во полях»!.. Начинай ты, Елена, а мы подпоем…
Та, которую назвали Еленой, с блеклым грустным лицом, на котором тихо светились печальные серые глаза, вздохнула, словно вспомнила о какой-то заботе. Задумалась, отвернувшись от стола с самоваром, винными стаканчиками, горкой конфет. Казалось, глаза ее не видят тесного, уставленного застолья, а устремляются в иную даль, отыскивая в ней забытые очертания холмов и полей с кромкой других деревьев, другой зари, другой безмолвной птицы, пролетающей под тихим дождем. Голосом слабым, потупясь, не пропела, а негромко сказала:
– Как во наших во полях…
И вслед ей нестройно, слабо, как несколько враз прозвучавших стонов, откликнулись женские голоса. Будто по высохшим камышам пробежало упавшее из неба дуновение ветра, и чахлые стебли нестройно заколыхались,
Старухи долго пели песни. За это время Белосельцеву показалось, что он прошел по бескрайним пространствам, по прозрачной, бесплотной лазури и вернулся сквозь угольное ушко обратно в земную жизнь. Стол. Самовар. Истовые лица старух. Их сухие умолкнувшие губы. Глаза его все в слезах.
Ночью ударил мороз. Обнимая Катю, сквозь сон он чувствовал, как за стеклами воздух становится тверже и звонче, высыхает под окнами мокрая трава и в трещине сруба схватывается прожилка льда.
Утром стружки вокруг недостроенной лодки были в инее. В ведерке застыла вода. Белосельцев осторожно выломал прозрачный кружок льда. Подержал его на ладони, чувствуя, как рука прожигает стеклянистую пластину и по запястью бегут холодные капли.
За селом в лесу было маленькое озерко, окруженное сухими белыми тростниками. Белосельцев подошел к нему, еще издали услышав ровное легкое звяканье, мелодичный перезвон, словно слабо дрожали тысячи негромких колокольчиков.
Озеро было яркое, синее, тростник седой, белый. Каждый иссохший стебель был окружен у воды крохотной сверкающей наледью, словно серебряной брошкой. Ветер гнал по озеру солнечную рябь, беспокоил воду. Она колыхала тростники. Ледяные брошки то погружались под воду и гасли, то всплывали всем своим солнечным хрустальным блеском. Многоголосо, ровно звенели.
Белосельцев смотрел на замерзающую синюю воду, находящуюся на хрупкой грани одного ее состояния и другого. Ему было странно наблюдать это шаткое пограничное равновесие неодушевленного мира, где синяя вода, касаясь тростника, охлаждалась, превращаясь в блестящий лед. Звук, который издавало озеро, был звуком таинственной неодушевленной природы, которая, не замечая его, совершала свои извечные превращения.
Он хотел было вернуться в село, привести Катю, показать ей это малое чудо. Но передумал. Решил не звать. Пусть это малое синее озеро и леденеющий тростник будут только его достоянием. Они пригодятся только ему в предстоящем неведомом будущем.
Они уезжали в Москву с ночным поездом, обещая Михаилу и Анне вернуться через неделю, уже с деньгами, купить у бабушки Алевтины дом, обживать его перед скорой зимой. Михаил и Анна проводили их до станции. Посадили в вагон, стоящий в свете одинокого станционного фонаря. Катя им кивала в окно, прижимая пальцы к губам. Михаил пожимал плечами, застенчиво улыбался. Анна махала рукой отходящему поезду. Глядя, как отплывают они в млечном пятне фонаря, как мутнеют, туманятся их лица, Белосельцев вдруг отчетливо и остро подумал, что больше их никогда не увидит.
Часть IV
Глава тридцать первая
С вокзала он проводил Катю домой. Расставаясь с ней, глядя в ее милое, опечаленное чем-то лицо, остро и сладостно пережил их недавние дни. Зеленая, с седой вершиной волна, падающая на белую отмель. Мокрое, на приливе, корявое дерево с крохотной приставшей ракушкой. Ослепительная рыбина, колотящая хвостом в дно лодки. Хрустальные ледяные брошки на сухих тростниках, среди бирюзовой воды, в которую кануло еще одно лето его жизни.
Он вернулся домой, в маленькую комнату на Тверской, где в сумерках застыло остановленное время. С его появлением, с первым его движением и вздохом оно дрогнуло, побежало вперед, словно запущенные часы, цепляясь за его, Белосельцева, жизнь своими щекочущими шестеренками и колесиками.
Поставил баул в угол. Сел на диван, не зажигая света, видя, как мерцает в стеклянных коробках коллекция бабочек. Он рассеянно слушал звук улицы, толкавшей сквозь каменный желоб сгустки железного гула, дыма и света. Протянул руку, еще не зная, что тронет: забытую до отъезда газету, или выключатель настольной лампы, или кнопку телевизора, косо стоящего на тумбочке. Рука, поблуждав в пространстве, не испытывая принуждения его сонной воли, тронула кнопку телевизора. На экране среди синеватого потустороннего света возникло лицо. Знакомое, бугристое, с маленьким свирепым носом, набухшими надбровными дугами, заплывшими глазками, криво шевелящимися губами. Это злое лицо было без шеи и туловища. Висело в мутном пространстве, словно осенняя луна в пустынных небесах, по которым летели космы ненастья. Тоскливое ночное светило всплывало над черной землей, где уже не было трав, живых существ, летнего тепла, а одна лишь промозглая сырость с раскисшими колеями мертвых дорог.
Это лицо поразило Белосельцева. Оно явилось из потустороннего мира. Вплыло в их земную реальность своими синеватыми тенями, одутловатыми выпуклостями, как мертвая планета, предвещая завершение времен и неизбежность несчастий. Оно было лицом трупа, светилось внутренним гниением, и в комнате, где сидел Белосельцев, пахнуло могилой.
Президент кривил рот, выталкивал сердитые звуки пухлым, плохо шевелящимся языком. Говорил о роспуске Парламента, о приостановке Конституции, о чем-то еще, целесообразном и уже случившемся. Белосельцев слышал не слова, содержащие мелкий и почти обыденный смысл, а проступавший сквозь них в хрипе и клекоте древний, забытый на земле язык, изрекаемый мертвой, прикатившейся с того света головой.
Шевелящийся рот был черным, изъеденным червями отверстием, уводившим в мертвый, распухший пищевод, где лопались зловонные пузыри. Этот булькающий звук срывался с телевизионной иглы и несся над притихшей страной. Влетал в каждый дом, звучал над столами и люльками, и все, кто ни слушал,
