окружен кордонами и цепями солдат. Оплетен спиралями колючей проволоки, заблокирован рыжими поливальными машинами, поставленными встык, голова к голове. Холодный, белый, словно в льдистой шубе, дворец был ледяным островом, отделенным от материка. Материк был рядом, с хорошо различимыми мостами, высотными зданиями, проспектами, но был недостижим. Все они, населявшие Дом Советов, населяли льдину, оторвавшуюся от берега, сносимую в океан.
Он спустился на улицу, туда, где ночью на баррикаде готовились к отражению штурма. Баррикада была пустой. Вяло колыхался отсырелый андреевский стяг. Пустая улица была перегорожена рогатками с витками колючей проволоки. С равными интервалами стояли солдаты, на них обвислые до земли шинели, нахлобученные каски, висящие на ремнях автоматы. Сквозь цепь солдат из Дома Советов шли редкие торопливые люди, похожие на одиноких муравьев. Они покидали осажденное здание. Их пропускали, и они стыдливо торопились исчезнуть. Другие, желавшие пройти к Дому, толпились гурьбой за оцеплением. Их не пускали, они возмущались, давили на оцепление, а их оттесняли назад.
Казалось, на площади перед Домом остановился обоз. Повсюду стояли косые, наспех сооруженные тенты и шалаши из пленки, обрывков рубероида. Под ними от моросящего дождя спасались люди. Дымились костры, висели на шестах флажки – где красные, где андреевские, где черно-бело-золотые. Слышались песни, люди подбадривали себя.
Обходя это пестрое стойбище, Белосельцев подумал, что не хочет уходить отсюда, не желает возвращаться на материк. Это его место, его долгожданное пристанище. Здесь он чувствует себя свободным, среди таких же, как и он, выплывших на остров людей, не желавших жить на континенте, где утвердились зло, унижение, несвобода.
«Вот только Катя… – подумал он с болью и нежностью. – Ее не хватает…»
Эта мысль еще болела в нем, когда он увидел отца Владимира. Обрадовался, что близкий Кате человек возник тут же, стоило о ней подумать.
Отец Владимир вел крестный ход, в котором оказались еще несколько священников, женщины в черных платках, похожие на монахинь. За ними тянулась негустая вереница людей. Отец Владимир держал на груди икону, ту самую, которую возлагал на баррикаду, – Богородицу в медном окладе. Рядом поспевал тучный седобородый батюшка с серебряным крестом и кропилом. Женщина держала перед ним чашу с водой. Батюшка макал кропило, брызгал направо и налево, орошал палатки, костры, подбегавших баррикадников. Крестный ход пел. Слабые, нестройные песнопения возносились в дожде. Процессия удалялась к баррикаде, к оцеплению. Священник кропил перевернутые бочки и ящики, сцепления досок, колючую проволоку, брызгал на солдат с автоматами. Белосельцеву казалось, что этими прозрачными песнопениями, медными проблесками иконы, водяными брызгами возводится незримая стена вокруг осажденного Дома, заслоняющего его от бед. Злые силы устремляются со всех сторон на окруженное, обреченное место, но останавливаются, замирают, повисают в высоте, как рыбы, застрявшие в невидимой ячее. Дом Советов существует, спасается, огражденный прозрачной защитой.
Тут же на площадке маршировала шеренга высоченных, как на подбор, молодцов в камуфляже, в тяжелых башмаках. У всех была красно-белая эмблема, напоминавшая издали цветок розы. Позировали перед телекамерой. Останавливались, кидали вперед и вверх заостренные руки, восклицали: «Слава России!» Их снимал плюгавый бородатенький оператор. Он юлил, улыбался острой мордочкой, благодарил, просил пройтись, останавливал, вел телекамерой по русым головам, сильным плечам, шлепающим по брусчатке бутсам, по эмблемам на рукавах. Молодцы снисходительно улыбались, чувствовали свое над ним превосходство, были удовлетворены его к ним вниманием.
Белосельцев вспомнил установку Хозяина о «красно-коричневых» и «коммунофашистах». Хотел было вмешаться, остановить съемку. Но передумал. Злая воля Хозяина, воплощенная в бородатеньком, похожем на козлика и чертенка операторе, входила в соприкосновение с охраняющей силой удалявшегося крестного хода, с песнопениями, взмахами кропила, редкими проблесками тускло-золотистого образа. Злая воля ослаблялась, меркла. Остроморденький чертик с бородкой юлил, бил копытцами, крутил голым хвостиком. А мимо него широким шагом, запевая военную песню, проходили молодцы, выбрасывали вперед мускулистые руки, единым дыханием выкликали: «Слава России!»
Белосельцев подошел к «казачьей заставе», где оборону держала полусотня казака Мороза. Увидел сотника, ушедшего вперед, к солдатскому оцеплению, где он беседовал с солдатами. Живописный, в кудлатой папахе, с красными змеистыми лампасами, в ладном френче, на котором золотились погоны и белели Георгиевские кресты. Солдаты взирали на его пышные усы и бороду, длинную, висящую на ремне шашку. Слушали его разглагольствования напряженно и сумрачно.
– Вот вы, сынки, вроде бы и русские люди, а служите жидам. Тем же самым, что злодейски умучили государя-императора вместе с императрицей, невинными дочерьми и отроком-цесаревичем. Расстреляли их всех из винтовок, облили горючкой и закопали. С тех пор Россией правят жиды, русских людей натравляют друг на друга, и льется русская кровушка рекой, как Волга и Дон. И снова жиды нас столкнули, хотят, чтобы вы нас из своих автоматов косили, а мы вас из своего пулемета!
Мороз кивнул на казачью баррикаду, где в открытом кузове грузовика стоял, накрытый брезентом, макет пулемета и развевалась на шесте маленькая малиновая хоругвь с вышитым серебряными нитками Спасом.
Солдаты, в касках, шинелях, с автоматами на животах, слушали молча, напряженно. Их пухлые детские губы, черные от грязи пальцы с нечищенными ногтями вызывали у Белосельцева щемящее чувство.
– Я вам скажу, парни, посылайте к такой-то фене жидов! Айда к нам на баррикады! Предлагаю брататься! Обойдем вместе каждую палатку, каждый угол в Доме Советов – увидите, что это ваши батьки и матки, братья и сестры. Вам с ними воевать, руку на них поднимать грех! А вместе мы выкинем жидов из Кремля, ударим в колокола, и будут наконец в России править православные, и перестанет литься русская кровь!
– Нам командир говорил, там у вас фашисты засели. В главном зале портрет Гитлера висит. Вы ему «хайль» кричите, – сказал солдатик, бледный, с провалившимися щеками, с посинелыми от холода губами.
– Командир, говоришь? А его, часом, не Рабинович зовут? Гляди, какой же я фашист? – Мороз ударил себя в грудь. – Я русский православный человек, казак, который за веру и святую Русь готов сложить голову здесь, на баррикаде! Дал в том обет и одного хочу: чтобы вы, дурни, к матерям живыми вернулись, не опоганили себя пролитием русской крови!
К ним подбежал офицер, красный, сердитый. Он придерживал бьющийся по бедру автомат:
– Отставить разговоры!.. Не вступать в общение с бандитами!..
Грубо вытащил солдатика из цепи, сомкнул цепь, сдвинув двух других солдат. Потащил растерянного солдатика прочь. Мороз возмущенно кричал ему вслед:
– У тебя морда красная, как сковородка!.. А солдаты околевают!.. Ты бы им хоть горячую водичку принес!.. Сам небось в кунге сидишь да водку жрешь, а солдат холодом моришь!..
Пошел прочь от оцепления, гневный, праведный, придерживая на ходу шашку. Сказал Белосельцеву:
– У них одна цель – русских с русскими стравить! Вчера один патлатенький подошел к заставе: «Будьте любезны, разрешите сфотографировать!» Я приказал ему дать пять плетей. Так он у меня, как кобеляка, визжал!
Белосельцев вернулся в здание, наполненное растревоженным людом. Сквозь большие окна наблюдали за солдатским оцеплением. Внутренность Дома с коридорами и кабинетами будто сжималась, отрезанная от остального города, начинала жить независимой от города жизнью. Дом Советов был ампутирован, но дрожал, откликался конвульсиями.
В зале пленарных заседаний продолжали работать депутаты. Ссорились, вступали в коалиции, выносили решения. Кого-то назначали и смещали. Издавали постановления и реляции. Обращались к правительствам и парламентам стран. К священнослужителям и общественным деятелям. Витийствовали, голосовали, удовлетворенные итогами голосования возвращались в свои кресла. Но их постановления и декреты, размноженные на ксероксах, достигали лишь кабинетов самого Дома Советов. Обсуждались на этажах и в столовых, иногда выносились на баррикады и в палатки, где какой-нибудь бородатый беженец или пытливый подросток пытались прочитать листок с бланком Верховного Совета, требующий от Организации Объединенных Наций поддержать российских парламентариев. Не могли до конца дочитать, резали на нем
