Гапоном!..
– А я назову тебя предателем народа!.. Назову тебя трусом, потому что ты и есть трус!.. Народ впервые за эти подлые годы ощущает себя свободным, берется за дубину, а ты подходишь сзади и режешь ему поджилки!.. Презираю тебя!..
Они говорили жарко, громко, так что Белосельцев сквозь речи ораторов и рев толпы слышал каждое слово.
Белосельцев чувствовал, что оба они несвободны. Оба зависят от внешних, воздействующих на них обстоятельств. Оба были правы. И оба не правы. Он, Белосельцев, не мог решить, чья правда глубже и чище. Ему хотелось проскользнуть между этих двух правд, поймать глазами солнечный луч, падающий сквозь помост, и по этому лучу полететь вверх, сквозь грязные затоптанные доски, на которых скопились гневные крикливые люди, ввысь, над площадью, где сошлись готовые сражаться два войска – черная, накаленная гневом толпа и ряды безмолвных солдат с металлической рябью щитов. Вверх по лучу, вдоль каменной стены министерства, колючего шпиля с антеннами, в ветреное московское небо, над огромным городом, похожим с высоты своими кругами и кольцами на срез окаменелого дерева, где в сердцевине золотые точки соборов, а в крохотной, едва заметной глазу ячейке, – его Катя. Выхватить ее из каменного омертвелого города и вместе с ней сквозь синие московские тучи – в пустоту, в чистоту, к ослепительному свету, золотому лику, в чьих устах и глазах вечная Правда.
Но только не теперь, не сейчас. Теперь он стоял, прижавшись к ржавым мокрым конструкциям, сверху сыпалась грязь и труха от тяжкого топота, и два человека, два вождя, ненавидя друг друга, обменивались беспощадными упреками.
– Я предупредил тебя! – сказал Генсек. – Сегодня я выступлю по телевидению, расскажу народу о готовящемся кровопролитии!.. Учти, если оно случится, кровь людей будет на тебе!
– Кровь будет на тебе! – ответил Трибун. – В час восстания, когда нужен каждый штык, каждый кулак, ты за спиной восставших идешь к врагу, на его телевидение, сеешь панику, раскалываешь наши ряды!.. Так поступают предатели!..
– Маньяк! – сказал Генсек. Он повернулся и пошел прочь от помоста, по Арбату, среди его фонарей, витрин, разноцветных фасадов. Смешался с нарядной толпой.
– Предатель! – бросил ему вслед Трибун. Маленький, злой, с белыми желваками, он стал карабкаться на помост, и парень с красным бантом в петлице протянул ему сильную руку.
Белосельцев пролез под трибуной. Пробрался сквозь кольцо дружинников, сдерживающих напор толпы. Обогнул огромный, набухающий ком, запрудивший площадь. Протиснулся к министерству, на пустой гранитный пандус, откуда открывался вид на Садовую.
У гранитного портала министерства стоял ОМОН с автоматами, в шлемах, в серо-черных комбинезонах. В проездах, ведущих во внутренний двор министерства, торчали радиаторы автобусов, перемещались боевые подразделения. Спуск к Смоленскому мосту был все так же перекрыт заслоном, солдаты сомкнули щиты. Но рядом, на проезжей части, были высажены войска, формировались наступательные колонны. Толпа разрасталась, достигала своей шевелящейся кромкой склепанного из щитов кордона. Между ними еще оставался малый прогал, в котором пробегали редкие испуганные прохожие.
Дальше по Садовой, в сторону Нового Арбата, где была заморожена какая-то стройка, обнесенная жестяной изгородью, там были остановлены два троллейбуса. Люди облепили их, стали толкать на середину улицы, где уже возводилась беспорядочная баррикада.
Белосельцев все это видел, оценивал возможные перемещения, направления ударов. Чувствовал неизбежность столкновения.
Выступал Трибун. Его заливистый голос прерывался на верхней ноте, парил над толпой. Резкий кулак дергался вверх и вниз, словно он дергал веревку колокола, сопровождал свои призывы звоном набата.
– Товарищи!.. Братья мои дорогие!.. Долго ли будем жаться, как кролики?.. Мы гордые, свободные люди, представители Красной Москвы!.. Выйдем на улицы под пролетарским знаменем!.. От вида наших дружин побегут держиморды!.. Мы обнимем наших освобожденных товарищей!.. Пусть вдохновят нас образы героев нашего Красного советского государства, отдавшие жизни за нас!.. Не посрамим их память, товарищи!..
Белосельцев увидел, как колыхнулась стена щитов. Зашуршало, захрустело, зазвякало железо, словно пронесся звук ледохода. Металлическая светлая кромка, дрожа и пульсируя, двинулась вперед, приближаясь к черной, как вар, толпе. Предчувствуя встречу с твердым металлом, мякоть толпы сжалась, отступила, сдавливая внутри себя сверхплотное ядро, в котором, как в туче, что-то мерцало и вспыхивало.
За цепью солдат по пустому асфальту двигался красный водомет. Он останавливался, прицеливался чутким хоботом. Снова двигался. Через головы солдат ударила длинная водяная метла, осыпала сверху толпу. Черная масса, как пористая рыхлая земля, впитала воду. Ее поливали сверху, словно остужали, приближая раскаленный резец.
Удар по толпе пришелся косо. Там, где щиты коснулись людского месива, раздался мучительный, болезненный хруст, рожденный проникновением металла в живую страдающую плоть. Солдаты срезали у толпы горбушку, отделили ее от основного массива, и она стала дробиться, распадаться на крошки, а железный нож, изгибаясь, превращался в серповидное лезвие, резал толпу.
Белосельцев удерживал в поле зрения панораму схватки, которая распадалась на множество отдельных картин. И в каждой была своя стычка, драка, своя отдельная ненависть и жестокость.
Группа солдат била щитами старика, дружно, с обеих сторон. Плющила его, дробила его хрупкие кости. Старик оседал, но щиты не давали упасть, подбрасывали его. Было слышно, как металл ударяет в сухой скелет, и тот хрустит и ломается. Солдаты переступили через упавшего старика, понесли вперед свои сияющие щиты, а старик остался лежать, плоский, как камбала, и из-под него текла жижа.
Солдат, приподняв щит, сделал шаг вперед, выставил черный сапог, выбросил вперед руку с дубинкой. Он пытался достать женщину в красной шляпке. Та уклонялась, била по палке куцым букетиком, истошно кричала. На помощь товарищу подоспел другой солдат, он сбоку нанес удар по красной шляпке. Женщина с редкой белесой косицей, потеряв головной убор, стала опускаться на колени, клонить голову к асфальту. Мимо, пропуская ее сквозь строй, шла шеренга. Женщина лежала на пустом асфальте рядом со стариком. Тут же краснела растоптанная шляпка, пестрел букетик цветов.
Двое парней, спина к спине, отбивались от солдат. Те ломили щитами, молотили палками. Парни подпрыгивали, били ногами в щиты, отшвыривали солдат. Удары лязгали и звенели. Один солдат не выдержал и упал. Накрылся щитом, похожий на шевелящуюся металлическую черепаху.
Водомет медленно двигался за шеренгой, бил навесом в толпу. Толпа сжималась от внешних ударов, сосредотачивалась в ядре. Оттуда, из ядра, будто исходили черные волны, которые катились к периферии, где происходило сражение. Они питали драку своей упругой силой, встречным угрюмым отпором.
Белосельцев чувствовал, как в нем поднимается ненависть. Слепит, рвется сквозь глотку сиплым горячим дыханием. Он был готов кинуться в драку, ударить грудью, лицом в ненавистный железный строй. До крови сдирая кулаки, молотить в сияющие стальные пластины, добираясь к молодым розовым лицам. Он удерживал себя, берег для иного, предстоящего действа.
Еще несколько дней назад на «Баррикадной» ОМОН рассеял и избил толпу. Люди, стеная, не сопротивлялись, бежали от ударов, выстилая скользкий склон зонтиками, женскими сумочками, упавшей с ног обувью. Теперь же, на Смоленской, толпа огрызалась, не желала уходить, отвечала агрессией. Она цапала солдат, затаскивала их в свою черную гущу, топила, погребала под собой. И вот уже кто-то из толпы вооружился щитом, размахивал резиновой палкой. Шеренга солдат, остановленная, еще продолжала биться, но уже отступала, смыкала разорванный строй, укрывалась за выпуклыми щитами.
– Товарищи!.. – несся над толпой неистовый голос Трибуна. – Вооружайтесь арматурой!.. Разбирайте помост!.. Не отступайте, товарищи!.. Отпор палачам!..
Шаткий, составленный из металлических труб помост закачался, стал распадаться, затем рассыпался. Люди расхватывали длинные, выкрашенные в синий цвет трубы. Сквозь толпу, протискиваясь в гуще, потек к внешней кромке колючий, с торчащими трубами ручеек. Выдвинулся навстречу солдатам. Вооруженные трубами дружинники действовали ими как пиками. Всаживали в щиты, пробивали, опрокидывали. В открывшиеся зазоры и бреши врывались яростные люди, махали кулаками, рубили с плеча обрезками металла. Несколько окровавленных солдат лежали на асфальте. Какой-то щуплый солдатик кинул щит,
