вмятину. След от удара, когда с товарищами, играя в индейцев, он обмотал себе голову пестрой тряпицей, метнул в бизона отточенное копье, и оно поразило старинный шкаф. Оставило на дверце малую метину.
Если снять со стола скатерть, вглядеться в щели и трещины, то где-то в них, глубоко, таится пшеничная пыль. Бабушка, вымыв стол, засыпала его белой мукой, раскатывала тесто, нарезала домашнюю молоканскую лапшу. Он отщипывал теплую мякоть, жевал, всасывал душистую сладость.
Если тщательно исследовать письменный стол, то за чернильницей, среди пыли и сора, можно найти пожелтелую иголочку елки, той, что стояла на столе в крестовине, сверкала шарами, мерцала теплыми мягкими свечками. От теплого воздуха поворачивалась на нитке хлопушка. Он тянулся к ней, вдыхал смолистый горячий дух, видел, как пробивает хвою жаркая капелька воска.
Он сидел, всматривался в полутемные углы, в стертые половицы, в голубоватый фарфор буфета. Словно сдувал с них пыль. Совлекал полупрозрачные покровы. И под ними, как переводные картинки, сочно, влажно вспыхивали родовые застолья, семейные праздники, визиты гостей, его детские пробуждения и юношеские бессонницы. Он совлекал покровы, развешивал их, как влажные косынки, и исчезнувшая жизнь обступала его своими видениями.
Он поднялся, еще не понимая зачем. Потянул бронзовую витую ручку комода. Выдвинул неподатливый скрипучий ящик. Из него дохнуло ветхими материями, лекарствами, нафталином и чем-то еще, не имеющим названия, связанным с исчезнувшей жизнью.
Засунул руку в ящик и среди катушек, лоскутков, пустых пузырьков нащупал круглую жестяную коробку. Вынул на свет, перенес к столу. Поддел и с легким хлопком снял крышку. И в коробке замерцали, заискрились, заиграли, как драгоценности, пуговицы. Он взял их в горсть, ощутил их каменное, стеклянное, пластмассовое вещество. Со стуком ссыпал обратно. Пуговицы, сделанные из перламутровых морских раковин, из полупрозрачных роговых пластин, из тисненого металла и граненого стекла, сыпались обратно в коробку. Этот стучащий, шелестящий звук был чудесным, полузабытым звуком его детства.
Он погружал пальцы в теплую чешуйчатую массу, извлекал на ощупь пуговицы, клал их на стол под свет лампы.
Здесь были две большие коричневые из черепашьего панциря пуговицы от детского пальто, которое когда-то носила мама. В фамильном альбоме хранился выцветший снимок, где мама, маленькая, стоит в этом пальто с черепашьими пуговицами. Здесь была круглая, похожая на жемчужину пуговица с блузки, которую надевала бабушка. В том же альбоме бабушка, молодая, красивая, таинственно улыбается, оглаживает кружева на груди, касается круглой пуговицы. Здесь были голубые стеклянные пуговицы с маминого синего платья, в котором она приходила с работы, снимала в прихожей шубу, и он помнил, как таял на ее волосах снег, смотрел снизу вверх на маму, на ее стеклянные пуговицы, зная, что сейчас она наклонится и обнимет его.
Тут были серые костяные пуговицы с летнего костюма отца. Он не помнил ни отца, ни костюма. Когда в детстве играл этими пуговицами, показывал их маме, на лице ее появлялось беззащитное выражение, и глаза наполнялись слезами.
Он извлекал из коробки пуговицы, раскладывал их на столе. Выстраивал из них батальоны, полки. Ставил впереди командиров. Под абажуром пуговицы переливались, складывались в загадочные орнаменты. Напоминали о счастливом исчезнувшем времени. Реяли над столом милые чудные образы, и он их благодарил и любил.
Он сидел, завороженный, над этими наивными изделиями. Осторожно, бережно ссыпал их обратно в коробку. Подержал на ладони стеклянную синюю пуговицу от материнского платья. Поцеловал, положил в коробку. Закрыл наглухо крышкой. Спрятал в глубину комода.
Он собирался лечь спать, чтобы в сновидениях удержаться еще некоторое время в этой неподвижности, в не связанном с реальностью забытьи. Наутро стряхнуть с себя сновидения и идти в Дом Советов.
Машинально включил телевизор, увидел знакомое лицо. Говорил Генсек. Он призывал народ не выходить в эти дни на улицу, не участвовать в демонстрациях и митингах, не поддаваться на провокации. Смысл его слов сводился к тому, чтобы люди, стремившиеся освободить осажденных, отказались от этого, оставались дома. Этот смысл, дошедший до Белосельцева, показался ему чудовищным, выглядел как предательство. Лицо Генсека было изменено, в нем происходила борьба, исказившая черты. Он был похож на какой-то корнеплод или дыню. На экране, который, казалось, не выдерживал смысл слов, возникали помехи – водянистые размытые волны. Желтая, как дыня, голова Генсека плавала в желтом студне.
Не дожидаясь окончания речи, он выключил телевизор. Лег в постель и стал думать о Кате. Она в этот час засыпала, отгородившись подушкой от темного, дующего окна. За окном бежали темные перелески, и оттуда, с опушек, смотрели на Катю лоси, зайцы и лисы своими изумленными, настороженными глазами.
Глава сорок пятая
Он проснулся утром с острым безусловным ощущением – сегодня, наконец, случится давно ожидаемое, грозное событие, которое завершит мучительную вереницу последних дней, перевернет ее огромным, отточенным лемехом, похоронит под собой еще один период его жизни. Это ощущение было необъяснимо. Родилось оно из его ночных сновидений, утреннего, в момент пробуждения, перебоя сердца, из бледного, водянистого пятна осеннего солнца.
Он поднялся и босиком прошлепал к окну, надеясь там, во внешнем мире, найти подтверждение своим чувствам. Но привычно катили по Тверской машины, на бульваре стояли голые туманные деревья, под липами опавшая листва казалась золотыми озерками, и розовые нечеткие кремлевские башни были увенчаны рубиновыми камнями.
Он включил телевизор, стал слушать хронику событий. В Елоховском соборе ожидалось богослужение в честь иконы Владимирской Божьей Матери. Днем в Свято-Даниловом монастыре пройдут переговоры властей и осажденных в Доме Советов. В Конституционный суд съезжаются представители губерний, чтобы мирно уладить московский спор. На Октябрьской площади собирается митинг, на котором выступят вожди оппозиции.
Он слушал диктора, его бесстрастный баритон, и уверенность, что именно сегодня случится ужасное событие, не покидала его. Это событие уже зарождалось там, на Октябрьской площади, куда начинала стекаться толпа. С этой толпой, с ее слепым яростным взрывом был связан проект Хозяина. И если не поздно и толпа еще не качнулась, не двинулась, не стала орудием лукавых управляющих сил, он, Белосельцев, сумеет ее образумить. Убережет от пролития крови.
Октябрьская площадь, где он оказался, выглядела маленькой, тесной. Памятник Ленину на гранитном цилиндре, окруженный бронзовыми фигурами солдат и матросов, был центром, куда стекался народ.
Сквозь рыхлые слои толпы Белосельцев пробрался к памятнику. Встал на цоколь, прижавшись к бронзовой ноге матроса. И ему показалось, что в металле натянулась и дрогнула жила, матрос был живой, обладал потаенной металлической жизнью. Белосельцев всматривался в бронзовые фигуры красногвардейцев, над которыми летела огромная, яростная Дева Революции, а выше, уходя в облака заостренным телом, стоял Ленин. Все они, отлитые из металла, поставленные на камень, были живые, напрягали мускулы, стискивали приклады, касались друг друга напряженными локтями, плечами. Памятник, долгие годы стоящий мертвым металлом посреди суетливого мелькания толпы, слепой карусели машин, казалось, вдруг ожил. Задышал, задрожал желваками и мускулами среди скопища разгневанных, возбужденных людей. Люди колыхали флаги, мрачно и грозно гудели, терлись о памятник, заряжались его сумрачной гневной энергией.
Белосельцев с высоты цоколя, сквозь флаги и транспаранты видел площадь. Она была окружена и стиснута цепочками солдат, металлической жестью щитов. У белого здания Министерства внутренних дел, на Якиманке, ведущей к Кремлю, на спуске к Садовому кольцу, на Ленинском проспекте – везде были солдаты. Щиты напоминали поплавки огромного бредня, куда заплыла толпа. Она шевелилась, взбухала, давила на бредень, раскачивала цепочки поплавков. В западню вплывали все новые косяки, они ходили ходуном, порождали волны и буруны. По другую сторону солдатских цепей было пусто, безлюдно. На Якиманке одиноко и беззащитно белела хрупкая церковь Иоанна Воина. По Ленинскому ошалело мчалась одинокая машина. Крымский мост, развесивший в тумане свои тяжелые струны, был похож на огромную арфу. А здесь, вокруг памятника, все клокотало, бурлило. Памятник казался вибратором, опущенным в середину толпы. Гудел, содрогался, наполнял толпу могучим гневом.
