Он услышал, как через головы толпы, из-за пруда, над черной водой раздался голос громкоговорителя. Не дребезжащий, словно фольга, звук мегафона, а чугунный, мощный рокот громкоговорящей установки, какие крепятся на крышах агитационных автобусов или броне транспортеров. Хрипловатый, жестокий, стократ усиленный голос вещал:
– Товарищи демонстранты!.. Ваш митинг несанкционирован!.. Прошу разойтись и не приближаться к телецентру!..
Толпа, взбодренная, радостно возбужденная голосом, лишь прибавила шагу. Люди переглядывались, брали друг друга под руки, улыбались. Проходящий мимо Белосельцева молодой мужчина встряхнул на своих плечах ребенка, стал прыгать на месте, изображая лошадь. Ребенок, пугаясь и одновременно восторгаясь, заливался тонким счастливым смехом.
– Товарищи демонстранты!.. Два раза повторять не буду!.. Через минуту без предупреждения открываю огонь!..
Впереди разгорался пожар. Озаренные пламенем, лежали убитые. Клокотов со своей кассетой, старик, расстеливший бороду на асфальте, голоногая женщина и ее подстреленный сын. Толпа, слепая, неведающая, с любопытством тянулась к пожару, к чугунному, излетающему из громкоговорителя голосу. Белосельцев, бессильный, знающий все наперед, не мог ее удержать.
Пересекая улицу у телецентра, зажегся узкий белый луч. Следом другой, третий. Слепящие глазницы, укрепленные на броне невидимых, погруженных во тьму транспортеров, бросали белые, шарящие снопы. Они подсвечивали толпу, разноцветно зажигали попадавшие в луч шляпки, транспаранты и флаги. В этих лучах, пестрые, как конфетти, полетели красные, синие, золотые искры, и трескуче, разрывая воздух на длинные волокна, будто чьи-то огромные мускулистые руки сдирали с дерева сочное лыко, ударили пулеметы. Пули врубались в толпу, в ее голову. Прорезали, обстругивали, расщепляли. И там, где встречались пули с подступавшей к телецентру толпой, возник ужасающий, ни на что не похожий звук, состоящий из визгов, хрустов, металлических лязгов и еще чего-то, похожего на сиплые выдохи огромных легких, в которых клокотали сгустки крови, мокрый горячий воздух, выдувавший красные пузыри.
Толпа давила, наваливалась. Уничтожаемая, расстреливаемая голова ее вжималась, откатывалась. Две эти встречные силы сталкивались, превращались в бугры и ямы. Толпа походила на воду, куда ухнул огромный булыжник, и по ней ходуном ходили волны и буруны.
Пулеметы бэтээров продолжали стрелять. Голубые трассы летели в толпу, и выше нее, над головами, и еще выше, упираясь в горящее напротив здание, и еще выше, к телебашне, к ее синеватой игле, и мимо, в пустое черное небо. Казалось, за пулеметами, под колпаками бронированных башен сидят безумцы. Пулеметы выдираются из их рук. Они вслепую посылают очереди в людей, в дома, в небо, сойдя с ума под дымными стальными колпаками, осыпанные звонкими раскаленными гильзами.
Ужас и смерть попавших под избиение передних рядов докатились до середины толпы. Толпа остановилась, уперлась, вязко залипла посреди улицы, а потом стала отступать, сначало вяло, а затем все быстрей и быстрей. И наконец, тяжело и глухо побежала назад, рассеиваясь по обочинам, по берегу пруда, среди деревьев парка. Толпа разваливалась на множество темных, охваченных ужасом комков. И в эти распавшиеся сгустки жизни, находя их, промахиваясь и вновь отыскивая в сумерках, били пулеметы бэтээров, воспаленно светили прожектора.
Белосельцев понимал неправдоподобный ужас случившегося. Переживал его, как животный страх, заставлявший бежать и скрываться. Но ужас был не только в бойне, своей кровожадностью не сравнимой с тем, что ему доводилось видеть на войнах. Ужас был в том, что русские военные, с русскими лицами и именами, посаженные в знакомые ему русские бэтээры, столько раз спасавшие его от вражеских пуль и осколков, эти русские люди, недавние его сослуживцы, расстреливали безоружных русских людей, живших в русской столице, родившихся в московских домах, посещавших московские конторы и магазины. Эта бойня, развернувшаяся на московской улице, ломала и сокрушала нечто огромное, прочное, вековечное, что именовалось народом. Разделяла этот народ на два уродливых обломка, один из которых уничтожал другой. И это было ужасно.
Но среди этого кромешного ужаса существовало еще нечто, самое невыносимое и кошмарное, – он, Белосельцев, мог предотвратить эту бойню, но не сумел, обнаружил свою никчемность. Он, бездарный разведчик, был в ответе за эту мясорубку.
Стучало, шуршало, искрило. Казалось, огромный точильщик в черном фартуке прижимал белый нож к наждачному колесу, рассыпая сполохи искр.
Мимо Белосельцева четверо парней, по виду студентов, несли за руки, за ноги пятого спиною вниз. С этой спины свешивалась, волочилась по земле какая-то узкая кровавая лента – то ли тряпка, то ли выпавшая из тела кишка.
За ними проковылял мужчина без пальто, в растерзанном пиджаке. Он держал в левой руке перебитую правую руку, и она, как сломанная ветка, бессильно свесилась, отекая кровью.
Какая-то тучная полногрудая старуха с растрепанными волосами брела между деревьев, шатаясь. Припадала седой головой к стволу, кашляла, харкала, а потом, всхлипывая, продолжала брести, колыхая рыхлой грудью.
От телецентра, нацелив прожектор, выскочил бэтээр, приземистый, черный, с ослепительным жалом прожектора. Он приближался, увеличивался, настигал разбегавшуюся толпу. Белосельцев ждал, когда ударят из башни короткие белые пунктиры, продолжат убийство людей, настигнут старуху в деревьях, мужчину с перебитой рукой.
Прожектор светил ему прямо в лоб. Броня толкала перед собой плотную волну ужаса. Белосельцев не уходил, он врос в землю, стоял на пути транспортера, заслоняя лбом, животом, грудью отступавших и покалеченных. Засунул руку за борт плаща, нащупал под мышкой теплую кобуру с пистолетом и стал ждать, когда бэтээр приблизится на расстояние пистолетного выстрела.
Машина с металлическим воем накатывалась на Белосельцева, словно шла в лобовую атаку. Перед самым его лицом она развернулась, отвела в сторону слепящий прожектор, и он увидел торчащую из люка бритую голову механика-водителя, его безумные глаза, черный, с раструбом, ствол пулемета. Бэтээр, оседая на один борт, вильнул в вираже, пошел в сторону пруда, озаряя прожектором деревья, воду, далекую усадьбу. И в удаляющуюся корму, фиолетовую гарь и ребристые скаты Белосельцев разрядил обойму своего пистолета. Раздались негромкие, с равными интервалами хлопки, слабо и бесполезно звучащие среди стука крупнокалиберных пулеметов.
Он уходил от фонарей, от измызганного липкого асфальта под кронами голых деревьев, шурша ногами в пахучей влажной листве. Рядом с ним шел человек. Он что-то бормотал, хватался за голову, закрывал руками лицо. То ли плакал, то ли в бессвязной ругани скрежетал зубами. В прогале между деревьями, куда залетел слабый свет улицы, Белосельцев увидел Трибуна. Один, без мегафона, без охраны, он уходил от гиблого места, куда недавно привел толпу, вдохновленную им его певучими, как стихи, речами.
– Это вы? – Белосельцев попытался приблизиться, заглянуть ему в лицо.
– Не подходите!.. – истерически крикнул Трибун. Он заторопился, побежал, криво огибая деревья. Казалось, он хочет убежать в самую глубь, в чащобу, непролазную глушь и там забиться под корягу, под вывернутый корень и сгинуть навек.
Белосельцев вышел к домам, к горящим фонарям. Впереди струился полный огней проспект. Переливался нержавеющей сталью монумент с ракетой. Стука пулеметов не было слышно. Под ногами густо валялись какие-то пакеты, консервные банки, тряпье, будто здесь перевернулась колымага с мусором и хлам засыпал дорогу.
Его нагнала машина реанимации, белая, с красной полосой, фиолетовой мигающей вспышкой. Она издалека надрывно выла. Белосельцев посторонился, пропуская «Скорую помощь». Машина затормозила, задние дверцы приоткрылись и кто-то громко позвал:
– Белосельцев!.. – Из машины выглянул Каретный в белом халате и медицинской шапочке. – Давай сюда, живо!..
Белосельцев запрыгнул в машину. Та рванула, набирая скорость. Она была полна приборов, которые вначале показались медицинским оборудованием. Но они оказались радиостанцией и блоками питания. Тут же сидели двое, тоже в белых халатах. Один держал в кулаке переговорное устройство и повторял:
– Я – Башня! Я – Башня!.. Скопление рассеяно!.. Коробки продолжают работать по толпе!.. Обстановка нормальная!.. Как слышите меня?.. Прием!
