узнал!
– Коля! – Белосельцев обрадовался этой встрече. Прохладное дуновение севера сменилось теплой волной летнего подмосковного полдня, когда они бежали по лесам и пшеничным полям, и юноша, отталкиваясь от земли легким, упругим скоком, не давал ему сникнуть. – Я тебя видел у мэрии. Такая там была катавасия.
– Нам приказали оставить мэрию. Все силы сосредоточить в Доме Советов.
– Утром нам понадобятся все наши силы. Будет штурм.
– Я чувствую. После Останкино они непременно придут сюда. Но мы их встретим не мегафонами, а вот этим! – Он показал автомат. На коротком вороненом стволе дернулся фиолетовый отсвет.
– Оружие ближнего боя. А у них могут быть танки.
– Все равно, рано или поздно они подойдут на расстояние автоматного выстрела. Мы их встретим в коридорах, и они не пройдут.
– Подождем до утра, – сказал Белосельцев, собираясь уйти.
– У меня к вам просьба, – сказал юноша, и Белосельцев почувствовал, что эта просьба томит молодого человека и ему неловко ее высказывать. – Когда мы были в мэрии, там был телефон. Я все собирался позвонить домой маме, но не успел. Стоял на посту. А здесь телефоны по-прежнему не работают. Я знаю, вы бываете в городе, не могли бы вы позвонить маме? Вот телефон! – Он протянул Белосельцеву листок с телефонным номером.
– Сам и позвонишь! – сказал Белосельцев.
– Это конечно! – торопливо перебил его юноша. – Но если что случится… Вы ей скажите, что я думал о ней. Очень ее люблю. Вспоминал, как мы жили на даче в Подресково, ходили в лес, она наклонилась, чтобы погладить мох, а оттуда выскочила лягушка. Мы сначала испугались, а потом долго смеялись… Так и скажите!
– Скажу, – ответил Белосельцев, пряча листок в карман. – Я пошел.
Он шагал по коридору, сжимая ручку кейса, и думал, почему они все – и Руцкой, и этот юноша – дают ему свои предсмертные наказы и поручения, словно он должен пережить их всех и выйти из огня невредимым.
Он вошел в свой незапертый кабинет, где стулья были составлены после его недавнего ночлега, а на столе валялась обертка от галет – остатки последней трапезы. Стал искать место, куда бы запрятать кейс. Ящики стола не запирались, при обыске и грабеже кейс немедленно будет найден. Потолочная решетка плафона снималась, но вряд ли она сможет удержать плотный кейс. Явилась мысль приторочить чемоданчик под седалище стула, но стул могли опрокинуть и обнаружить спрятанный кейс.
Под окном, на стене размещалась отопительная батарея, холодная, как лед. Ее металлический, выкрашенный в белый цвет экран привлек внимание Белосельцева. Он снял экран, обнажил ребристую, пластинчатую батарею. Накрыл кейс экраном и поставил его тут же на пол, у стены. Экран, прикрывавший кейс, смотрелся как часть отопительной конструкции. Не привлекал внимания.
Белосельцев устало присел на стул и уставился на экран. Рассеянно думал, почему он, измученный, на пределе сил, производит впечатление неуязвимого, и люди, готовясь умереть, передают ему свои завещания?
Он устал, но усталость не побуждала к отдохновению. Была особым мучительным возбуждением, которое не удавалось побороть сном. Чувствуя эту звенящую в каждом нерве усталость, он не стал ложиться на сдвинутые стулья, а отправился к отцу Владимиру.
Он шел через освещенный холл, где обитали журналисты. Они валялись на полу, курили, звонили по радиотелефонам, пили из маленьких флаконов и термосов виски и кофе. Отдыхали, дурачились, перезаряжали фотокамеры, дремали, подстелив под себя толстые пуховые куртки. Они казались Белосельцеву особой популяцией, со своими повадками, опознавательными ужимками, манерой говорить, улыбаться, своими инстинктами и жестокими правилами. Они всегда вызывали у Белосельцева отторжение и опасливое изумление, а в последние недели негодование и даже ненависть. Эти милые, любезные молодые мужчины и женщины, наводнившие осажденный Дом Советов, делившие с защитниками опасности и невзгоды, эти доброжелательные и словоохотливые журналисты выпускали на экраны свои репортажи или печатали в газетах статьи, которые поражали ненавистью и предвзятостью. Как умно, тонко извращали они откровения и наивные признания доверчивых людей. Как ловко и осмысленно превращали они этих простодушных людей – работяг с московских окраин, отставных офицеров, измученных и несчастных женщин, окоченелых депутатов в уродов, глупцов, насильников, жаждущих разрушений и крови. Создавали из них объект ненависти, побуждая обывателей ненавидеть их и бояться. Готовили своими статьями и репортажами кровавое побоище, в котором отставники-офицеры, работяги и беженцы, и сам он, Белосельцев, будут истребляться, как бешеные звери.
Теперь, спускаясь к отцу Владимиру, он проходил освещенный холл. Увидел, как журналисты, вся их пестрая, обычно говорливая коммуна, покидает насиженное место. Подхватив свои камеры и кофры, походные сумки и куртки, молча и торопливо уходит. Выстраивается вереницей по лестнице, вниз, сутулясь, словно ожидая удара по голове.
Их уход, молчаливое, организованное и дисциплинированное движение изумили Белосельцева. В этом уходе было нечто биологическое, связанное с экологической катастрофой, близкой бедой и опасностью, когда чуткие животные воспринимают неслышные для человека подземные трясения и гулы, слабую вибрацию мира, предвестницу катастрофы и уходят. Люди глухи к этим знакам и посланиям, они продолжают повседневную жизнь. И вдруг пугаются, заметив, как странно, враз умолкают птицы в лесу и среди гробовой тишины на солнце начинает наползать черная тень затмения. Или из деревенского дома, славного достатком и обилием, с пирогами, сундуками, с шумными многолюдными трапезами, вдруг уходят тараканы. Выползают из-под печи всем своим глянцевитым усатым скопищем, двигаются тесным чешуйчатым покрывалом к порогу, перетекают в сени, на крыльцо, через тропу и дорогу, исчезают в траве, словно переселяются в чистое поле, в лес. Обитатели дома молча и испуганно смотрят на уход тараканов. А через день случается страшный пожар, сгорает изба, сундуки с добром, скотина в сарае, ребенок в люльке. И лишь позднее, когда уляжется первое горе, на теплом пепелище люди вспоминают бегство тараканов. Сокрушаются, что не разгадали посланный природой знак.
Нечто похожее было в ночном торопливом бегстве журналистов. Они были связаны между собой видовой общностью, как жуки. Соединены общим знанием, командой, предупреждавшей о близкой беде. Их цепкие, осторожные, точные движения, их шаги и похожие жесты делали их биологической семьей, спасавшейся от катаклизма. Наблюдая их уход, Белосельцев знал, что это связано с близким штурмом. Эти молодые, просвещенные, свободолюбивые и вольные в обращении люди были управляемы, сцеплены друг с другом какой-то невидимой волей, заставлявшей их действовать как единое многоногое существо. На их лицах, если они вдруг поднимали глаза на Белосельцева, проскальзывало мгновенное чувство вины и маскирующая это чувство ирония. Они желали поскорее пройти, вычеркнуть из своих переживаний вид одинокого, встретившегося им на пути, обреченного на смерть человека.
Белосельцев наблюдал, как журналисты, подобно грызунам, покидают огромный, озаренный ночным сиянием Дом Советов, похожий на корабль, который еще плывет, держится на поверхности, сверкает иллюминаторами и нарядными палубами, но в трюмах и днище уже открылись свищи и пробоины, заструилась, забила множеством бурунов и фонтанов вода. И он, Белосельцев, знающий истину, наблюдает уход крыс – знамение близкого кораблекрушения.
Когда он спустился в лифте на нижний этаж, где в маленькой комнатке разместилась походная церковь отца Владимира, вдруг снова погас свет. Дом отрубили от электрокабеля. Отсекли от остального города. И это тоже было знаком близкого, приближающегося несчастья.
Он добрался на ощупь до «походной» церкви, постучал. Услышав за дверью голос отца Владимира, вошел. В комнате был коричнево-золотистый сумрак, среди которого горели несколько свечей и лампада. Словно соты, наполненные медом, желтел образ Богородицы. На столе слабо переливались какие-то серебристые предметы. Этот сумрак, запах воска, малиновый мягкий свет лампады, неясно мерцающие во тьме предметы напомнили Белосельцеву новогоднее торжество. И от этого стало сладко и печально. Отец Владимир, в облачении, с золотой лентой, ручьем стекавшей из-под его бороды, был похож на Деда Мороза. И это сходство тронуло Белосельцева нежными, сладостно-горькими воспоминаниями.
Отец Владимир что-то мастерил, вырезал. Перед ним на столе лежала картонная, с зубцами и
