крестиками корона. Священник брал мятые серебряные фантики. Разглаживал фольгу на столе, проводил по ней большим крепким ногтем. Фольга чуть слышно звенела. Из-под ногтя священника тянулся голубоватый сияющий след. Отец Владимир прикладывал серебряную бумагу к картонной короне, украшая ею зубцы и крестики. И это занятие тоже было из чудных забытых времен, напоминало детство, елку, близкий праздник, ожидание подарков, забав.
Отец Владимир поднял на Белосельцева лицо, и Белосельцев увидел, как похудело это знакомое благообразное лицо, какие морщины и складки вдруг обнаружились на лбу и у рта, какие тревога и мука были в синих глазах.
– Вы там были? – Отец Владимир кивнул куда-то в сторону, сквозь стену, в ночное пространство города, где была башня, парк и еще тлел, догорал разожженный Белосельцевым пожар, и бродили перед телецентром зачехленные в масках стрелки – упирались лучами фонарей в простреленные затылки, в запрокинутые мертвые лица. – Вы там были?
– Был, – ответил Белосельцев, усаживаясь рядом с отцом Владимиром, машинально разглаживая на столе мятую серебряную бумажку.
– Когда вы расселись по машинам и поехали в Останкино, я вернулся сюда и стал молиться. Молился перед образом Богородицы за умягчение сердец, утоление печалей, за кротких, нищих духом, за миротворцев. И вдруг во время молитвы я услышал, как закричала Богородица. Услышал ее крик, будто ей делали больно, били ее. Она дрожала, по ее лицу текли слезы. Пулеметы, которые стреляли в людей, попадали в Богородицу. Пробитая пулями, она плакала и кричала.
Разглаживая серебряную бумажку, Белосельцев посмотрел на образ, освещенный лампадой. И ему показалось, что одежды Богородицы слабо шевелятся. Образ был живой, он просвечивал сквозь дерево иконы, сквозь плоское изображение таинственным, уходящим в глубину объемом. И в этом объеме летели пулеметные трассы, попадали в зеленые и малиновые одежды Богородицы, пробивали смуглое тело, и от каждого попадания, от каждой пули она вздрагивала и кричала.
– Я не мог молиться, не мог выносить плача Богородицы. Отошел от иконы, выглянул в окно и увидел, как над Москвой летают бесы. В вечернем московском небе летает множество мохнатых разъяренных бесов. Поодиночке, парами, несметными тучами. Все небо было наполнено бесами, и они завладели Москвой.
Белосельцев разглаживал серебряную бумажку. Она слабо звенела, трепетала. За окном, в московской ночи, носились бесы, мохнатые, как кенгуру, задрав хвосты, выгнув костлявые, покрытые шерстью спины. Они прижимали к груди передние когтистые лапы, неслись на невидимых реактивных двигателях, чертили небо мерцающими гаснущими следами, усаживались, как огромные летучие мыши, на шпиль гостиницы «Украина», на крыши соседних домов, на фонарные столбы.
– Я пробовал молиться сейчас, – сказал священник, – но иконы молчат. Раньше, когда я молился, от икон всегда исходило тепло, слышался едва уловимый живой отклик. А сейчас иконы остыли. Они замолчали. Из них словно ушло божество. Они превратились в обыкновенные доски. Что это значит? Бог отвернулся от нас, оставил на растерзание бесам? Значит, мы страшно перед ним провинились!
– Не знаю, – устало сказал Белосельцев. – Я не чувствую за собой вины. Не знаю, почему Бог от нас отвернулся.
Он передал отцу Владимиру расправленную серебряную фольгу. Тот осторожно взял ее и украсил ею острый зубец на картонной короне.
– Это что у вас? – рассеянно спросил Белосельцев.
– Венчальный венец. Сейчас молодая пара придет ко мне венчаться. А венца-то и нет. Вот я и смастерил картонный.
В дверь постучали. В комнату проник луч фонарика, его белый раскаленный кружок. Следом вошли двое, юноша и девушка. И Белосельцев узнал в них разведчиков, с которыми несколько дней назад расстался на подземном перекрестке в туннеле. Теперь они снова встретились в ночной озаренной церкви, которая тоже казалась подземной, сооруженной в толще земли. Оплывшие свечи, малиновая лампада горели в самой сердцевине земли.
– Здравствуйте, – сказал длинноволосый юноша и, нагнувшись, приставил к стене автомат.
– Здравствуйте, – повторила девушка, сняла с плеча и положила рядом с автоматом свою брезентовую санитарную сумку. – Не поздно? Вы не спите?
– Я вас ждал, – ответил отец Владимир, колыхнув золотым шитьем, сбегавшим из-под бороды ручьем. – Благословясь, начнем.
Он установил посреди комнаты стул. Накрыл его бархатной, с вышитым шестикрылым серафимом скатеркой. Положил на скатерку серебряный крест, пухлую, в кожаном переплете книгу. Поставил горящую, укрепленную в фарфоровой чашке свечу.
– Встаньте сюда, – пригласил он жениха и невесту. Те послушно приблизились к этому самодельному престолу, встали рядом, чуть касаясь плечами. Худой, узкий в талии юноша, в джинсах и кожаной куртке, с темными, спадающими волосами. И девушка с большими круглыми глазами, в мешковатом стеганом пальто, с шелковой косынкой на шее. Их лица, освещенные свечой, были торжественны, и они напоминали студентов, пришедших сдавать экзамен.
Как только они вошли и послушно, доверчиво встали перед свечой, готовясь к чему-то важному, им до конца не ведомому, как только Белосельцев увидел их юные лица, угадал в их решении грозные предчувствия, касавшиеся не только их, но и Белосельцева, и отца Владимира, и всех обитателей молчаливого, промерзшего Дома, он испытал к ним мучительную нежность, слезную, затуманившую глаза любовь. Все, что сейчас совершалось в этой ночной «походной» церкви, уже было когда-то, не с ним, без него, в другом пространстве и времени, и теперь повторялось. И он стоял с затуманенными глазами и смотрел на жениха и невесту, застывших перед горящей свечой.
– Слава Тебе, Боже, Слава Тебе! – запел, зарокотал отец Владимир, заглядывая в раскрытую книгу, подставляя ее скудному свету. Кланялся, мягко и плавно крестился. Золотое шитье волновалось у него на груди. Белосельцев, не понимая слов чудного древнего языка, постигал одну только музыку, одну только боль и сладость, с которыми отец Владимир провожал их всех в какую-то светлую и печальную даль. Они шли за длинной, нескончаемой чередой уже исчезнувших, проходили мимо горящей свечи, сквозь холодную московскую ночь, оставаясь в ней тающее краткое время, чтобы пройти и исчезнуть, уступая место другим, еще не родившимся.
– Венчаются раб Божий Андрей и раба Божья Татьяна, – доносилось до Белосельцева. И он, не стыдясь своих теплых слез, беззвучно повторял их имена. Ему казалось, что их имена – это бутоны, темно-алые, стиснутые, с резными лепестками, которые от слов священника медленно раскрываются в молодые свежие розы.
Они стояли в «походной» церкви, в центре земли. В этом центре горела свеча, звучало пение, распускались алые розы. И все, что на земле ни случалось, – движение народов, возникновение и крушение царств, деяния героев, откровения мудрецов и ученых, великие заблуждения и поиски, – все длилось, сберегалось, имело свое оправдание, потому что в центре земли цвели эти алые розы, горела свеча и по щекам Белосельцева беззвучно текли теплые слезы.
– Подержите венец! – окликнул его отец Владимир и показал, как надо держать над головой венчаемых картонную, украшенную фольгой корону. – А вы ступайте за мной вокруг аналоя!
Он двинулся торжественно и плавно вокруг свечи, едва заметным кивком приглашая жениха и невесту. Те пошли. Юноша поддерживал под руку свою суженую. Белосельцев ступал невпопад, держал над их головами корону. И так они шли по кругу, воспроизводя, казалось, какой-то вечный круговорот, какую-то неизреченную, в себе самой заключенную истину. Белосельцев знал, что эта истина пребывает и в нем. И он сопричастен истине.
Ночь. Москва. Последние часы перед боем. Сомкнулись вокруг жестокие беспощадные силы. Нацелены стволы. Напялены на головы черные, с прорезями чехлы. А здесь венчаются раб Божий Андрей и раба Божья Татьяна, и этим венчанием подтверждается вечная дивная истина, которая одна уцелеет, когда заржавеют все стволы и затворы, истлеют черные чехлы и канут в небытие имена палачей. А жених и невеста все будут шествовать вокруг свечи, и Белосельцев все будет держать над их головами легкий венец, любоваться мерцанием фольги.
– Теперь вам жить и любить! – сказал отец Владимир, когда венчание было окончено и повенчанные стояли перед ним – послушные, благодарные, надев друг другу на пальцы тонкие золотые колечки. – Теперь
