Ачалова или малахитовую вазу из приемной Хасбулатова. Но кейс они не успели украсть. Ты его вынес… Не огорчайся этому случаю с девицей, не он тебя подвел. Мы уже готовы были тебя брать, когда это случилось. Ты не мог поступить иначе, честный, благородный мужчина, советский офицер, да еще державший над ней венчальный венец. Ты – таков, и именно это позволило нам с тобой работать. Это и сделало тебя беззащитным.
Белосельцев слушал оживленную болтовню Каретного. Переживал свое унижение. Но сквозь это унижение и оглушительное чувство провала, бессилие скованного, окруженного врагами человека в нем мерцало неясное сознание того, что игра еще не окончена. Та комбинация, в которой он проиграл, куда его поместили, как управляемую, подлежащую истреблению фишку, эта комбинация была частью другой, еще более изощренной затеи, о которой не догадывался Каретный, в которой и он был управляемой фишкой. Эта комбинация не видна победителям, захватившим его, Белосельцева, в унизительный плен, разгромившим восстание, отправившим в тюрьмы вождей оппозиции, превратившим дворец в зловонное пожарище. Эта комбинация, неведомая победителям, еще только разворачивается, готовит первые ходы, обрекая победителей на унижение и разгром.
Это необъяснимое, ничем не подкрепляемое предчувствие внушало Белосельцеву надежду. Позволило сохранять спокойствие. Удача не оставила его, а лишь слегка отступила. Ему еще будет дано отыграться, лишить врагов их победы. Он слушал Каретного, глядя на маленький кейс, отраженный в льдистой поверхности.
– Я должен тебе сделать признание, – продолжал Каретный. Было видно, что он продлевает наслаждение, дорожит этим длящимся торжеством, не торопится нанести Белосельцеву завершающий смертельный удар – «удар милосердия», которым закалывают поверженного, истекающего кровью соперника. – Работать с тобой – одно наслаждение! Наша служба психологической борьбы выставила тебе самый высокий балл. Операция «Инверсия» полностью себя оправдала. Твои рефлексы, переживания, идеальные устремления, оттенки морали и этики, твоя повышенная эмоциональность, склонность к жертве, религиозность – все это служило великолепным подспорьем, обеспечившим успех операции. Ты внедрился в сферу, куда у нас не было доступа. Ты добился доверия там, где царит подозрительность. Информация, которую ты приносил в круги оппозиции, путала там все карты, сбивала лидеров, толкала их на ложные действия. Ты этого не знал, не мог знать, ибо находился под комплексным непрерывным воздействием всех наших служб. Ты блестяще справился со своей ролью. Ты – герой! Герой оппозиции! Ты и наш герой, герой молодой России! Ты дважды герой! На Тверском бульваре тебе можно поставить бюст!
Каретный засмеялся, очаровательный, белозубый, щедро делясь с Белосельцевым своим добродушием, весельем, отдаляя неизбежный «удар милосердия».
Белосельцев смотрел на кейс, и хотя рассудок подсказывал, что часы его остановлены, и все, что сейчас происходит, есть развлечение умного, талантливого палача, приступившего к уничтожению жертвы, оставалась странная надежда на то, что игра не окончена и ему, скованному, с разбитым затылком, под дулами пистолетов, еще удастся посрамить победителей.
– Чтобы добыть этот кейс, мы пошли на большие издержки. Мы позволили тебе протащить к осажденным цистерну с соляркой, что продлило работу их телефонов и раций. После долгих колебаний мы допустили твою связь с командиром «Альфы», и это побудило «Альфу» отказаться от проведения штурма, сорвало план, по которому все защитники должны были быть забиты, как бычки. Но иначе как бы ты вошел в доверие к Руцкому, который именно тебе вручил на сохранение кейс! Мы даже позволили тебе поджечь Останкино, хотя могли тебя подстрелить на подходе к зданию, но я приказал пропустить. Во время скоротечного боя в коридоре Дома Советов, когда ты наступал на наших раненых, я снова отдал приказ тебя пощадить. Теперь ты знаешь, кому обязан жизнью. Вот что значит дружба двух фронтовых друзей!
Каретный опять счастливо и молодо рассмеялся. А Белосельцев мучительно размышлял, в какой невидимый тончайший зазор он сможет нырнуть, чтобы избегнуть смерти, какие микроны оставлены ему судьбой, чтобы он метнулся в исчезающе-малую скважину, ускользнув от врагов?
– Ты не представляешь себе, какая в этом чемоданчике концентрация власти! Ее можно черпать по чайной ложечке, растворять в океане, и все равно ее будет достаточно, чтобы управлять континентом! Кто-то создает силовые структуры, танковые группировки, ядерные ракеты, полагая, что они – власть. А власть – вот она, в нескольких тонких листках. Расписки, банковские счета, подписанные договоры, несколько видеозаписей. Это и есть настоящий чемоданчик с «ядерной кнопкой». Не тот дурацкий, который таскает в сортир президент, а этот, который ты нам подарил.
Захват кейса – это и есть захват власти. Вчера Руцкой хотел захватить Останкино, чтобы перед телекамерами раскрыть чемоданчик, показать народу три тонких листочка бумаги, а потом народ сам, голыми руками, по кирпичику разнес бы Кремль. Повторяю, твоим именем назовут проспект в Москве. «Проспект Белосельцева», неплохо звучит! Но это потом. А теперь давай-ка посмотрим, все ли на месте…. Васюта, вскрой чемоданчик!
Из-за спины Белосельцева выступил здоровяк с расставленными ногами, крутыми плечами, в ярком спортивном костюме. Лицо у него было круглое, бело-розовое, с маленькими носиком, и он был похож на вымытую, только что из грядки редиску. Это внешнее безобидное сходство пропало, когда сквозь тонкую ткань костюма заиграли могучие мышцы, а в глазах загорелся зеленый злой огонек.
– Давай, Васюта, аккуратненько вскрой чемоданчик!..
Спортсмен расстегнул шелковую куртку. Открылись кожаные ремни кобуры, охватывающие могучую грудь и предплечье. Извлек портативный чехольчик, а из него нож со множеством лезвий, отверток, резцов. Подошел к чемоданчику.
– Ты только пойми, что это не танк! Аккуратней! – заволновался Каретный, заглядывая сквозь лапы спортсмена, в которых поблескивал инструмент.
Спортсмен стал приставлять к замку кейса шильца, буравчики, отвертки. Надавил, уперся штырьком. Замок с легким стоном открылся. Взломщик отошел от стола. Каретный, как фокусник, засучил рукава, потянулся к кейсу, открыл крышку.
Белосельцев видел уголок кейса с медной окантовкой, спину Каретного, его елозящие в чемодане руки. Потом увидел, как он оборачивается, его белое, словно вылепленное из снега лицо. Из побелевших, с расширенными зрачками глаз брызжет бешенство:
– Где?.. Где все?
Он схватил кейс, приподнял и вытряхнул на стол содержимое. Этим содержимым были скомканные, серые от грязи рубахи, черные носки и клетчатые носовые платки. Все это грудой упало на полированную доску стола, отражаясь в ней.
– Где все? – потеряв голос, сипло повторил Каретный.
Белосельцев испытал мгновенное помрачение, словно из мира вычерпали и унесли множество сложных составляющих – красок, значений и форм, оставив упрощенный, обедненный эскиз. Как если бы у него вынули и унесли его собственный глаз и взамен вставили глаз лягушки.
Вся его жизнь в последние недели, смертельный риск, боевые схватки, потеря друзей, разлука с любимой женщиной, молитвы, служение Родине, плен и последующая неминуемая мука и смерть – все было для того, чтобы добыть чемоданчик, в котором оказалась пара скомканных несвежих рубах и грязные носки. Ради дырявых и грязных носков Руцкого он совершал свой жизненный подвиг.
Это было ужасно. Побуждало мозг, горячий, пульсирующий, все еще наполненный болью от недавно полученного удара, побуждало его разум погаснуть, превратиться в маленькую черную точку, исчезнуть в этой точке безумия. Он и исчезал, пока Белосельцев смотрел на груду грязного белья.
То же чувствовал и Каретный. Этой грудой грязных рубах и нечистых носков завершился виртуозный план, многослойная, продуманная до мелочей операция, в которую были включены уменья многих людей, знания психологов, деньги банкиров, технологии разведок, ради которой был сожжен и разгромлен дворец, стреляли танки. И все для того, чтобы добыть этот маленький кейс, отпраздновать победу и, открыв его, обнаружить пару драных носков.
Кто-то слюнявый, хохочущий появился из кейса и показал им всем свой мокрый язык. Каретный рылся в грязном белье, и казалось, что он сходит с ума.
Как ни был подавлен Белосельцев, он заметил потрясение Каретного. Абсурд, который пережил он сам, переживал и Каретный. Оба они совершили множество невероятных усилий, обманывая друг друга, и были оба обмануты. На обоих выпукло глядел хохочущий глаз лягушки, обоих дразнил мясистый мокрый язык.
