остроклювую голову, вытянула вперед когтистые, в пушистом обрамлении ноги. Стали различимы ее красноватые злые глаза, ржавая рябь на перьях, ядовитая желтая кожа у основания клюва. Разящий стремительный ястреб, как пикирующий «мессершмитт», мчался на цель, и этой целью был он, Белосельцев. Удар клюва проник ему в лоб, вторгся в горячий мозг, и в мозгу, как ослепительная вспышка боли, возникло: кейс Руцкого, маленький, обитый медью чемодан с секретным наборным замком.
Как он мог забыть о нем, спрятанном за жестяной экран батареи? Как он мог забыть о главном, данном ему поручении, ради которого шел на муки и смерть? Как мог забыть о чемоданчике, в котором хранилась страшная тайна, «Кощеева смерть», вокруг которой разгорелась борьба, стреляли танки, пылали этажи, был убит отец Владимир и ранен казак Мороз, совершались подвиги, приносились жертвы, вершилось небывалое злодеяние в центре Москвы на глазах изумленного мира? Этот крохотный кейс был источником власти, содержал в себе возможность возмездия, беспощадной казни преступников. Или вечного порабощения Родины, ее стыда и позорища. И он, Белосельцев, кому была вручена эта власть, этот карающий меч возмездия, забыл об этом в необъяснимом помрачении рассудка. Оставил кейс в Доме, сбежал, вручил этот кейс палачам, отдал им на растерзание Родину.
Это открытие было ужасно. Помрачение было подобно слепоте, когда в зрачки направляют пучок лучей, выжигающих сетчатку глаза. Пока он сражался, вытаскивал из-под пуль казака Мороза, стрелял в черноту коридора, шел через зал, озаренный свечами, провожал к выходу отца Владимира, выходил к офицерам «Альфы», его память и разум были помрачены, околдованы. Невидимые операторы следили за ним, отвлекали от кейса, блокировали мысль о нем. Вывели прочь из Дома за солдатскую цепь, завлекли в эти тихие подворья, поставили у балкона с бельем и бросили тут, ненужного, неопасного, отсеченного от сокровенного клада. Это прозрение ошеломило его, как удар острия в лоб. Вернуло ему память.
Он кружил дворами, выходил на людные улицы, вновь погружался в путаницу переулков, гаражей, фабричных строений. В нем существовали два разума, два воспаленных, перерезанных морщинами лба. Одна его сущность влекла его прочь от центра, где полыхало огромное белое здание, цепи ОМОНа прочесывали коридоры и залы, заглядывали в каждый угол, в каждый закоулок, вгоняя короткие истребляющие очереди. Другая его сущность стремилась обратно в центр, в оскверненный, расстрелянный Дом, где лежали павшие защитники, догорали огарки свечей и где в кабинете, прикрытый жестяным экраном, стоял драгоценный кейс, который ему, офицеру спецназа, было поручено беречь и хранить.
Одна его страстная мысль звала прочь от Дома, на вокзал, на спасительный поезд, который унесет его в белый студеный край, и там, за снегопадами, за мерзлыми реками, за дремучими лесами, начнется для него долгожданная чудная жизнь. Наступил Конец Света, и все, что считалось истинным, все законы и принципы жизни, все сгорело и уничтожилось, он свободен от присяг и приказов.
Другая страстная мысль возвращала его властно обратно к Дому, в кабинет, где остался кейс. Этот маленький черный предмет обладал таким притяжением, такой гравитацией, что притягивал его сквозь все дома и кварталы, искривлял его пути, изменял траектории, поворачивал обратно к центру, к реке с пылающим отражением дворца.
Тайный голос внушал ему, что совершилось чудо спасения. Кому-то невидимому, всемогущему было угодно его спасти, и теперь, после спасения, ему надлежало ехать на Север, к Кате. Там, в новой жизни, он, наконец, осмыслит, зачем он явился на свет, в чем истинное содержание жизни, от которого отвлекали его страсти, погони, войны и слепящая ненависть. Все товарищи его, с кем он держал оборону, были мертвы, убиты, сошли с ума, брошены в тюрьму. И некому его упрекнуть, некому востребовать кейс.
Но второй неумолчный голос звал его обратно в Дом. Этот голос, который он отчетливо слышал, был хриплым, с придыханием, криком казака Мороза, ворчливым бормотанием Красного Генерала, тонким плачем девочки, несущей свечу, псалмом отца Владимира, сносимым ветром. Этот голос был важней высшего смысла, сильней случившегося чуда. Звал его обратно в Дом.
Страдая и мучаясь, чувствуя в себе два разума, два сердца, два дыхания, Белосельцев выбирал из них те, что возвращали его к горящему Дому.
Он вернулся к Москве-реке. С моста Дом был страшен. Из срединных окон по всему фасаду сочились вверх жирные реки копоти. Утекали в небо вялым черным дымом. В окнах, откуда изливалась бархатная сажа, мрачно и лениво краснел огонь. Казалось, дом испаряется, истекает в небо. В дыме кружили не то сгоревшие, подхваченные ветром бумаги, не то испуганные молчаливые птицы. Дом перевертывался отражением в реку. В синей солнечной воде был пожар, черно-белая зебра дворца.
Белосельцев попытался пройти по мосту, но проезжая часть была забита транспортерами, толпой зевак. В милицейской цепи не было прогала. Полковник с рацией, с сизыми обветренными щеками мельком взглянул на его пропуск и зло сказал:
– Недействителен!.. Район боевых действий!.. Прошу отойти!..
Вслед за его словами захлопало, затрещало, грохнула пушка боевой машины пехоты. В солнечном воздухе в сторону Дома полетели бледно-красные трассеры.
Он спустился с моста, дошел до Киевского вокзала, доехал на метро до Смоленской. Садовая была пустой, по ней проносились крытые грузовики с войсками, подвывающие, с мигалками санитарные машины. Он дошел до американского посольства и попробовал нырнуть в переулок, ведущий к Дому. Но проход был заблокирован ОМОНом, стык в стык стояли грузовики. Офицер в белом шлеме долго рассматривал пропуск Белосельцева, вернул назад, сказав:
– Запрещено пропускать!.. Пройдите на КПП у высотки, там начальство!
Белосельцев добрался до высотного здания на площади Восстания. Помыкался среди омоновцев, солдат с автоматами. Наконец, один полковник с усталым лицом сказал:
– Там опасно… Мины и снайперы… Подождите, я приведу спецуполномоченных…
Белосельцев остался ждать, слушая близкие, за домами, выстрелы, рокот моторов, глядя на серый, пачкающий синее небо дым, в котором вспыхивали красные лампадки трассеров.
Он понял, что проникнуть сквозь оцепление не удастся. Пропуск, если начнут проверять, может послужить причиной задержания. Оставался единственный способ проникнуть в Дом – подземный ход, который был ему известен.
Он не стал дожидаться возвращения полковника. Зашагал к метро, чтобы попасть к канализационному люку в районе Новодевичьего монастыря.
Близился вечер. Бледное синее небо зеленело, густело. На стенах лежали красные пятна, и в вершинах деревьев, среди медных ветвей, начинала сгущаться холодная синь. Новодевичий монастырь со своими кирпичными, будто одетыми пеной башнями, с резными колокольнями и золотыми церквями, казалось, парил, словно летающий остров, готовый опуститься на зеленый московский холм. В пруду, в стеклянной глубине, отражались кресты, и по этому отражению плыл лебедь, оставляя слюдянистый след, как стеклорез.
Белосельцев больно и сладко ощутил неповторимую красоту этого мгновения. Нашел люк, чугунную ребристую крышку. Вокруг было пусто – ни людей, ни машин. Чугунные упоры крышки входили в пазы литого, вмурованного в асфальт круга. Эти пазы не были засорены, он сам недавно, выбираясь из люка, выдавил упоры из гнезд.
Под крышкой, своими узорами напоминавшей ребристую поверхность гранаты, был спуск в подземелье, в сырую тьму, по которой ему предстояло вернуться в горящий Дом, где постреливала, постанывала смерть. Из-под крышки, из центра железной земли, притягивали его к себе неодолимые силы, тянулись металлические руки, и он собирался через минуту отвалить люк и опуститься во мрак.
Но здесь, на поверхности, была такая прощальная красота, казалось, устроенная специально для него, что он медлил, не решался наклониться, поддеть чугунную лепешку люка, расстаться с этим вечерним светом.
Он дорожил последними секундами, упивался их хрупкой протяженностью, их крохотными дробными отрезками, каждый из которых был драгоценный, неповторимый, со своим светом, звуком и ароматом. Из этих крохотных драгоценных отрезков состояло его бытие, они и были его бытием. Он ощущал их необратимое исчезновение. Целовал глазами золотые кресты, продернутую сквозь них багряную ниточку облака, зеленую траву на холме, бирюзовый пруд с плывущим лебедем и стеклянным следом, играющих вдалеке детей. Все это он любил и знал с самого детства, берег и лелеял. И со всем прощался.
Он нашел железный, скрюченный обломок трубы. Поддел крышку люка. С натугой и скрежетом сдвинул ее. Из-под земли пахнуло запахом кислого металла, холодного пара и тлена. Поймав на прощание
