откроют? Тогда он опустится у ее дверей без сил, без дыхания, станет дожидаться ее появления, молить, чтоб она появилась, приняла его в свой дом.
Белосельцев вышел из лифта, позвонил, прижавшись лбом к дверям, услышал, как зарождаются в глубине ее шаги. Она возникла в световом проеме. Ее лицо, вначале радостное, стало испуганным. Она спросила:
– Боже, что с тобой?
А ему стало хорошо и тепло. Он видел ее лицо сквозь теплый слезный туман.
– Что они с тобой сделали?
Он лежал на ее кушетке, под абажуром, в круге света. Она промывала его ссадины, прикладывала влажную ткань к его кровоподтекам, смазывала его лоб, грудь, голые ноги. Он не чувствовал боли, а только горячие прикосновения ее пальцев, холод целебной влаги, запах спирта, полыни, древесной смолы, исходящий от ее снадобий.
– Мало тебе военных ран и ожогов! – Она прикладывала ладонь к его воспаленной груди. – Мало в тебя на войне стреляли, тебе и здесь достается!.. Вот так не больно?.. Так легче?..
Она провела рукой по его сжатым мускулам. От ее прикосновений в них распускались все узлы, все застывшие в мышцах конвульсии. Казалось, раны мгновенно затягиваются. В них останавливается кровь, утихает боль, словно с пальцев ее стекал целительный бальзам. Он благодарно замирал, закрывал глаза, чувствовал сквозь веки ее близкое лицо.
– Может, я сошел с ума, – говорил он. – И разум мой повредился. Но они чудятся мне повсюду! Преследуют меня по пятам!.. Они – не люди, не животные. Существа иной природы! Они меняют обличья. Могут стать человеком, выступить по телевизору, написать стихотворение или пьесу. Но потом вдруг превращаются в рыбу или в лягушку, в огромного общипанного птенца, в червяка или сине-зеленую водоросль. Они принимают образ раковой опухоли, или огненного взрыва, или землетрясения, или войны. Я знаю, что это одни и те же существа. Они напали на нас, мучат и губят!
– Мы их одолеем, – отвечала она. – Я знаю, как их победить.
– Сегодня я видел их шабаш. Они вышли из-под земли и грелись на московском солнышке. Потом учинили множество пакостей. Наполнили Москву миазмами и отравой. Я пропитан их ядами! Моя одежда ядовита! Кожа ядовита! В каждую клетку, в каждую каплю крови они впрыснули отраву, и я весь в ядах. Боюсь тебя отравить. Я принес в твой дом болезнь. Выкинь мою одежду или сожги! Боюсь принести тебе несчастье!
– Успокойся, мой милый. Они не всесильны. Мы их покорим. Я знаю, как их прогнать.
– Все эти недели я ухожу от их преследований. Они устраивают мне ловушки. Я зачем-то им нужен. Посылают мне знак и взрывают бомбу в редакции! Посылают другой знак и обливают горящим бензином людей! Они убили моего друга, выставили в гробу напоказ и смотрят, кто придет с ним проститься! Они летают над Москвой, сшибаются своими клювами, когтями и перепонками. Ночью я слышу, как грохочут от их ударов железные крыши. Откуда они прилетели? Говорят, перед битвой слетается воронье, несметные стаи, чуют добычу, ждут мертвецов. Эти тоже слетелись в Москву в ожидании трупов?
– Милый, мы их одолеем.
Она касалась губами его избитого тела, дула на его раны и ссадины, словно хотела погасить огоньки боли. Сквозь полузакрытые веки он видел, что она крестит его. Ее губы что-то шепчут, а пальцы кладут над ним мелкие крестики. И это умиляло его.
– Ты всегда приходишь ко мне на помощь. Когда я слаб, когда не остается сил, когда не понимаешь ни себя, ни других, ты спасаешь меня! Я так обязан тебе! Ты добрее, богаче, щедрее меня! А я пользуюсь твоей щедростью и твоей добротой. Что дал я тебе взамен? Разве сделал тебя счастливой?
– Ты сделал меня счастливой.
Она и впрямь была сильнее его. Его измученный дух, его путаные и больные мысли стремились к ней, как мутные ручьи, несущие глину и сор, стремятся в светлое озеро. И она принимала их, успокаивала, возвращала чистоту и прозрачность.
– Ты сейчас не думай о больном и ужасном, – сказала она. – Думай о чем-нибудь прекрасном и чудном. О нашей поездке в Сухуми.
Его мысли, какой бы дорогой они ни бежали, каждый раз приближались к одним и тем же местам, где взвивался красный взрыв бензовоза, опрокидывалось растерзанное, с выбитыми глазами лицо, стоял тяжелый, усыпанный розами гроб. Она же, угадывая пути его болезненных мыслей, уводила их прочь, не пускала к проклятым местам. И там, где должен был подняться фонтан огня, белая лошадь брела по краю синего моря, галька хрустела у нее под ногами, мерцал ее выпуклый солнечный глаз. И там, где вот-вот готово было возникнуть безглазое, с окровавленным ртом лицо, там летела над волнами пестрая уточка, туманился в синих брызгах белый корабль. И там, где в сумраке маячил тяжелый фоб, там тянулись вдоль набережной сиреневые фонари и у каждого трепетал прозрачный рой мотыльков.
– Ты думаешь про белую лошадь?
– Думаю… Вот она, белая…
Он чувствовал себя в безопасности. Грозящие, преследующие, желающие его погибели силы остались снаружи, за стенами ее дома. А здесь, в розоватом свете абажура, в тихом движении ее рук, в пушистом цветке, попадавшем в светлый круг лампы, здесь была безопасность. Тайна, которой он обладал, заговор, в который был вовлечен, встречи, в которых путался и лишался остатка сил, теперь не казались ему столь страшными. Он делился с ней своей тайной и испытывал облегчение, словно сбрасывал с плеч тяжелый, набитый боекомплектом мешок.
– Я должен тебе сказать!.. Меня вовлекли!.. Я сам до конца не знаю!.. Загадочный, страшный проект!.. Здесь, в Москве, будет бойня!.. Будут гореть дома!.. Будут ловить людей, топить в реке и расстреливать!.. Огромные силы зла!.. Не просто армия, не просто разведка, а духи зла!.. Быть может, я погибну!.. Многие, быть может, погибнут!.. Будет ужасно!.. Где взять силы? На кого опереться?
– Ты не один, многие борются с духами зла. Они знают, откуда взять силы.
– Как выдержать? Как укрепить свой дух? Кто для меня может служить примером? Древние римляне в эпоху падения Рима… Белые офицеры во время победы красных… Красные офицеры во время крушения Союза… Я один против духов зла!
– Сколько стоит Россия, она борется с духами зла. Ты молись, и будешь услышан. Молитвами одолевается зло.
– Я не монах, я офицер! Я не умею молиться, а умею стрелять. Кто я, праведник, чтобы молитвы мои были услышаны? Я грешник! Мучаю тебя, взваливаю на тебя мою ношу! Нет, я не сделал тебя счастливой!
– А что такое счастье, мой милый! Один быстрый взгляд, один слабый поворот головы, одна случайно налетевшая мысль, и ты уже счастлив!
Он был благодарен ей за эту науку. Знал это моментальное преображение всего – тьмы в свет, погибели в спасение, уныния в радость. «Один слабый поворот головы, случайно налетевшая мысль, и ты счастлив!» – повторял он ее урок.
Он лежал на кушетке и смотрел на цветок в горшке. Обычно цветок стоял на подоконнике, и он любил наблюдать, как она трогательно поливает его. Подносит синюю фарфоровую кружку, аккуратно вливает воду под листья, и, если воды было слишком много, горшок переполнялся и на подоконник и на пол протекает блестящая струйка, переходящая в быструю капель.
Теперь цветок стоял не на окне, а на столе, под абажуром, в пятне света. Одна его часть была освещена, и отчетливо был виден каждый пятнистый лист, каждая серебристая ворсинка, каждая капелька света. За цветком была тень, темнота, и в ней что-то неясно переливалось, мерцало, и туда, в темноту, скрывалась вторая половина цветка.
Ему вдруг явилась мысль, что цветок оказался здесь неслучайно. Поставлен на границе света и тьмы, отделяет одно от другого. Она, его милая, поставила цветок, заслоняя им тьму, сберегая его, Белосельцева, от действия тьмы. Не мигая, остановившимся взглядом он смотрел на цветок, и цветок возрастал, увеличивался, раздвигал листвой потолок, уходил в небеса. Качался там, меж землей и небом, как огромное пернатое древо, разделяя собой мироздание, на свет и на тьму, на ослепительный солнечный день с лучистым счастливым светилом и на синюю ночь с призрачным ликом луны, таинственным полетом комет.
