– Вызовем сюда отца Владимира, – улыбнулась Катя. – Ты ему станешь помогать. Изучишь каноны, будете окормлять народ.
Это казалось Белосельцеву возможным, хотя Катя и говорила с улыбкой. Белосельцев представил, как вслед за отцом Владимиром он входит в вечерний храм, помогает ему облачиться в тяжелые ризы, подает кадило с углем. Церковь наполняется смиренным людом. Зажигают тонкие свечи, люди молятся старинным образам. И среди молящихся в светлом платке, со свечой его Катя.
По мшистой тропке, среди глянцевитых красных листьев брусники, перевалили холм и оказались у моря. Ровное, белое, с блуждающими переливами света, под прозрачным, падающим из неба шатром, в котором мелькали птицы, лучи, бессчетные отблески, море накатывалось стеклянными языками на влажную отмель. Изумленные, восхищенные, они торопились на его холодный свет. Остановились на песке у плоских набегающих волн.
– Вот теперь мы пришли, – сказала она. – Теперь я тебя привела!
На отмели глянцевито блестели выброшенные ржавые водоросли – огромные кудрявые ленты, маслянистые, разорванные на ломти полушария, сочные, пахнущие йодом лапчатые листья. У воды бегали юркие серые кулички, длиннохвостые, круглые, похожие на черпачки. Подбегали к водорослям, долбили их острыми клювиками, не пугаясь людей, бежали дальше. Крикливые чайки разевали красные рты, нацеливали иглообразные клювы, пикировали на пришельцев, оглядывая их маленькими злыми глазами. С тонким воплем, опустив красные перепончатые ноги, пегая незнакомая птица сделала над ними крюк, полетела прочь в открытое море, словно несла кому-то весть о прибывших. В удалении от берега плыла, ныряла, вновь выныривала стая черных уток. Они заволновались, превратились в пенные буруны, и вдруг белый, хлопающий крыльями клин взлетел и пропал среди света и блеска. Огромный шатер лучей, выпадая из неба, застыл над морем, накрывая свое стеклянное отражение. Он соединял тучи и воды, невидимых рыб и мелькающих птиц.
– Дальше нет земли, только море. Вот куда я тебя привела!
Это была ее заслуга, ее воля, ее замысел – привести его на оконечность земли, чтобы он исцелился от своих хворей и заблуждений, почувствовал их мнимость, увидел красоту и величие жизни.
Был прилив. Море наступало, подбирало обратно в воду курчавые водоросли, слизывало мелкие лужицы, в которых шевелились розовые морские звезды, сновали мелкие пульсирующие рачки, метались полупрозрачные пятнистые рыбешки.
Она зачерпнула горстку воды. В ее ладони в прозрачной влаге металось крохотное морское существо. Она выплеснула его в море, и оно слилось с сияющей бесконечностью, навеки пропало из глаз. Он обнял ее, прижался к ее розовой холодной щеке, поцеловал в теплые губы.
Они вернулись в село. Хозяин посреди двора стучал молотком, вшивал в бортовину лодки белую маслянистую доску. Белосельцев видел его небритое широкое лицо, нацеленные синие глаза, черный смоляной кулак, блестящий гвоздь, уходящий в твердое дерево. Другой конец доски качался на весу. Михаил неловко пытался прижать его локтем. Белосельцев уловил этот жест, перехватил доску, прижал ее гибкий конец к рубленой, сочной, как кочерыжка, поперечине, и хозяин, поблагодарив одними глазами, вогнал гвоздь по шляпку, постучал молотком, извлекая из лодки гулкие звуки из длинного елового киля, из упругих ребер, из выгнутых бортовин.
– Сошьем карбас, будем смолить, – сказал Михаил. – А то старая ладья латана-перелатана! – И он кивнул на реку, где темнели бани, блестела вода и, стуча мотором, окруженная пеной, шла лодка с одиноким рулевым на корме.
– Давай помогу, – сказал Белосельцев, беря гибкую доску, прилипая пальцами к золотистой, выступившей из сука смоле.
Михаил перехватил конец, приладил, прижал к боковине. Придавил огромным пальцем с черным ломаным ногтем. Вогнал пружинящий гвоздь по самую шляпку. Белосельцев с наслаждением ощутил проникновение заостренного железа в древесную ткань.
Они работали вдвоем, стучали, строгали, крошили стружкой. Белосельцев сдирал рубанком серую повитель, открывая в доске белые гладкие волокна. Пахло смолой, дымом. Ветер бросал в глаза растрепанные волосы. Близко, за селом, стояли студеные осенние леса, сияли холодные воды. И он испытывал небывалое наслаждение, радостный ток крови в упругих, горячих мускулах.
Ему была радостна эта простая работа из бесхитростных приемов и навыков, направленная на очевидные пользу и благо, по которым так истосковалась душа, так соскучились руки, нуждавшиеся в полезных усилиях. Он помогал человеку, который пустил его в свой дом, не расспрашивая раскрыл перед ним двери, и теперь, помогая ему, Белосельцев испытывал благодарность. Он любил обветренное, в рыжей щетине лицо, руки, изрезанные бечевой и рыбьими плавниками, пропитанные смолой и рыбьим соком. Белосельцев не знал о нем ничего, не успел рассказать о себе, но уже сдружился с ним в этой нехитрой работе, она их сближала теснее всех откровенных бесед.
Он жадно хватал ноздрями запах еловых досок, видел блеск воды, скольжение лучей, каплю смолы на доске, высокую, сносимую ветром птицу. Смысл его бытия, за которым долгие годы он гонялся среди разорванного, растерзанного мира, открылся ему здесь, на этом северном берегу, куда привела его благая умная воля, вложила в руки рубанок, поставила у верстака, и теперь он строит лодку на берегу студеного моря.
– Хорош, – сказал Михаил, откладывая молоток, поднимая с земли оброненный гвоздь. – На карбасе буду бегать, тебя вспоминать! – И они улыбнулись друг другу.
После студеного ветра в избе было тепло. В открытой печи вяло летало пламя. Катя и Анна, разгоряченные, разрумяненные, с голыми руками склонились над тестом. Похожие, простоволосые, с цепочками и крестиками, давили руками, кончиками пальцев белую пшеничную мякоть. Раскатывали, посыпали мукой, вновь комкали, сбивали, вталкивали в тесто силу и жар. Тесто росло под руками, оживало, превращалось в одушевленную плоть, будто мерцало глазами, румянилось, как младенец. Анна, увидев вошедших мужчин, кивнула на белое живое существо, сотворенное из пшеницы, огня, молока:
– Вон какой у нас родился махонький!.. Да какой он румяный!.. Да какие у него синие глазоньки!.. Да какой красный ротик!.. Да как же мы его любим!..
Она переворачивала тесто, поддерживала его на ладонях, оглаживала, осыпала белизной. Казалось, это и впрямь младенец, налитой, светящийся, с расширенными глазами, с прозрачным румянцем. В избе происходит чудо: из хлебных зерен, из огня и света, из женской любви сотворяется дитя.
Белосельцев угадывал в этом действе неутоленную нежность, несбывшееся материнство, невысказанное страдание. Катя, смеясь, подняла на руках тесто, поцеловала его, дохнула на него горячо. И Белосельцев вдруг счастливо уверовал, что она родит ему сына. В лодке, которую он строил сегодня, будет сидеть его сын, править в волнах, среди рыбьих косяков и птичьих верениц, оглядываться на отца белым пшеничным лицом.
– Наработались? – спросила Анна, стряхивая с ладоней муку. – Сейчас перекусим легонько, а вечером после бани пироги подам!
Они похлебали семужью ушицу, переваренную, с ломтями розового мяса. Макали в уху черный хлеб, выкладывали на клеенку рыбьи кости. После трапезы Михаил ушел в село, обещая вернуться к вечеру, взять Белосельцева на ночные рыбьи ловы. Женщины, убрав со стола, вновь взялись раскатывать тесто, снаряжали его рыбой, брусникой, морошкой, гремели противнями, бутылкой с маслом. Белосельцев ушел в светелку, прилег поверх одеяла, чувствуя летящие от белой печи теплые дуновения, слыша женские голоса. Погрузился в созерцание своих вытянутых, в вязаных теплых носках ступней, цветных, вшитых в одеяло клиньев, ровной белизны дня, втекавшей сквозь маленькое оконце.
У него было чувство, что мир, в который он теперь погружался, поджидал его здесь давно. Издали, терпеливо следил за его блужданиями, за его ложными страстями и устремлениями. Берёг для него эти темные, облизанные водой валуны, тесовые лодки и бревенчатые избы, усеянный водорослями и морскими звездами берег. Чтобы он, наконец, явился сюда, принял все это как дар, как истинную, ему уготованную жизнь. Ему казалось, он и прежде догадывался об этой жизни, знал о ее присутствии, но она была, как контурная карта, лежала, нераскрашенная, про запас, в глухом углу. Но вот ее извлекли, положили перед ним; серая, унылая пустота вдруг наполнилась цветами, названиями, стала путеводной, повела его среди восхитительной природы, среди рек, побережий, приближает с каждым шагом к неведомому заповедному чуду.
