стать этой бесцветной сухой степи. В нем была незыблемость мира, нерасторжимость живого и мертвого, подвижного и застывшего. Он был создан из этой степи, из окрестных гор, из глин и известняков. Был, как камень, скатившийся с дальних отрогов. Не изменил своим падением степь. Был вместилищем звериной жизни, перемещался по горным ущельям, по окрестным дорогам и тропам, пока снова не стал камнем. Здесь, на этой пепельной серой равнине он казался необходимым.
Суздальцев осторожно, двумя руками отделил череп от земли. Костяной свод спасал от жара малый лоскут земли, на котором сновали муравьи. Солнечный свет опалил насекомых, и они, ослепленные, кинулись спасаться под землю.
Он держал череп, тяжелый, прохладный, любуясь его совершенством. Медленно приблизил глаза к пустым верблюжьим глазницам. Сквозь глазницу в череп вливался свет. Гулял в завитках и извилинах, разлагался на тонкие, едва уловимые спектры. Внутренность черепа была разноцветной, как раковина.
Суздальцев держал на весу тяжелую кость. Смотрел сквозь нее, словно в прибор, наводил на туманные горы, на бледное небо с одинокой трепещущей птицей, на неразличимый город. И череп приближал, укрупнял даль, будто в него были вставлены линзы. На горах различались откосы, нависшие камни, протоптанные козами тропы. У птицы в небе были видны рыжеватые перья, прижатые к брюху лапы, – два когтистых комка, – крючковатый нацеленный клюв. А город вдруг выступил из пепельной дымки, открыл свои минареты, лазурь куполов, бесчисленные глинобитные стены.
Суздальцев прижался к черепу ухом, к тому месту, где в кость уходила скважина, исчезнувшее верблюжье ухо. И череп загудел, как мембрана. Гулкий резонатор вошел в сочетание с чуть слышными гулами мира. С журчаньем подземных вод. С легким скоком степной лисицы. С заунывной бессловесной песней, льющейся из чьей-то груди. Он слушал звучание мира, наделенный чутким звериным слухом.
Голова у него слегка кружилась. Ему казалось, он теряет свои очертания, свое имя и сущность. Становится зверем, камнем, тропой, заунывной песней, туманным азиатским городом. Он растворялся, лишался своей отдельной, исполненной мук и сомнений личности. Становился всем. Больше не надо было собирать по крохам распыленное в мире знание, отнимать его у явлений и лиц, выстраивать в изнурительный ряд, подчинять второстепенной и временной цели. Он был всем, и знание было в нем. Было им самим. Его жизнь, растворенная в жизни мира, и была этим знанием и истиной.
Он прижимал череп к груди, чувствуя тихие, переходящие в него силы. Осторожно положил череп на место, накрыв им муравьев.
Он услышал далекий, нарастающий гул. На шоссе, далеко, приближаясь, показался автобус, обшарпанный, дребезжащий, покрытый линялыми узорами, с мутными запыленными стеклами. Поравнялся. Сквозь стекла промелькнули бородатые лица мужчин, круглые, накрытые паранджей головы женщин. На крыше автобуса громоздились какие-то корзины, мешки. Должно быть, жители из соседних кишлаков спешили в Герат на утренний базар. Автобус прокатил мимо. Одно колесо его было приспущено и издавало хлопающий звук, который еще долго слышался, когда автобус исчез.
Суздальцев, сидящий у обочины в азиатском облачении, не привлек внимания пассажиров. Не выглядел чужеродным среди степи, являясь ее обитателем.
Через некоторое время из той же дали снова возник звук. Звенел, гудел, урчал, словно по мере приближения включались новые, издающие звук механизмы. Показался грузовик с солнечным лобовым стеклом, украшенным бахромой из кисточек, блестящих висюлек, напоминавших елочные игрушки.
Высокие борта грузовика была покрыты затейливыми узорами из стилизованных цветов и птиц, автомобилей и архитектурных сооружений. Кузов был полон темнолицых крестьян в чалмах. На крыше грузовика, в тесном дощатом загоне, виднелись овечьи головы. «Борбухайка» бодро проурчала и ушла к Герату, где уже начиналась рыночная торговля.
Сидящие в кузове крестьяне равнодушно скользнули взглядами по сидевшему у обочины Суздальцеву, не отличая его от сородичей. Одинокий степняк вышел к дороге и ждет попутную машину в Герат.
Эта неотличимость доставляла Суздальцеву удовлетворение, рождала чувство безопасности. Он не нарушил гармонию окрестного мира. Его появление здесь останется незамеченным, его след порастет травой, будет истоптан овечьими копытами, стерт тихим ветром, выжжен молчаливым пылающим солнцем.
Он сидел, поджидая Достагира, который заберет его с этой пустынной обочины и доставит в Герат для опасного свидания, сулящего успех или поражение.
Задрапированный в восточное облачение, он скрывал свою истинную сущность. Его речь на фарси с неизбежным акцентом могла показаться разновидностью диалектов, столь обильных среди афганских племен. Его манера передвигаться, кланяться, запахивать накидку, прижимать руку к сердцу выдавала в нем афганца. И только кому-то незримому, глядящему из небес, была известна его истинная, скрытая под покровами сущность, подлинная цель, заставившая оказаться у обочины утреннего, ведущего в Герат шоссе.
Он не сразу заметил велосипедиста, бесшумно катившего, с развевающейся накидкой. Ноги в шароварах упорно давили педали. Наклоненная вперед голова с рыжеватой бородой, в черной чалме покачивалась в такт упругим движениям. Поравнявшись с Суздальцевым, он взглянул на него, еще и еще раз, блеснув белками, и переднее колесо несколько раз вильнуло. Велосипедист выправил руль и, отвернувшись, покатил, удаляясь, в черном плаще, с солнечным мерцанием спиц.
Суздальцев испытал тревогу. Слишком бесшумно подкрался велосипедист. Слишком пристально, с радостным блеском белков взглянул на него, словно узнал. Велосипедиста уже не было, а тревога оставалась, постепенно переходила в странное чувство, словно это уже было когда-то. Пустынная утренняя степь. Вдали незнакомый, полный опасностей город. Он, странник, то ли купец, то ли разведчик сидит у дороги, и чьи-то зоркие, злые глаза узнали его под тюрбаном и восточной накидкой. Все это казалось сном. Явилось из бесконечно удаленного времени, из зимней ночной избушки, где беленая печь, пушистая тень белки, и он, сидя у заиндевелого оконца, пишет свой юношеский, не увидевший свет роман о страннике, которого поманили вдаль сказочные дворцы и мечети.
Со стороны Герата на шоссе раздался легкий стрекот кузнечика. Появился экипаж, похожий на нарядную табакерку. Моторикша – узорная кибитка, словно расшитая шелками тюбетейка – на трех колесах катила по голубому асфальту, управляемая возницей. Приблизилась к Суздальцеву и остановилась, дрожа бахромой с забавными шариками, звездочками, колокольчиками. Возницей оказался Ахрам в чалме и хламиде, черноусый, с пунцовыми, расплывшимися в улыбке губами. Из глубины кибитки наклонился Достагир, теперь уже в афганском облачении, но не в том, какое носят простолюдины, а в том, в котором щеголяют зажиточные горожане. Бархатная зеленая шапочка, шитая серебром. Вольно висящий шелковый халат, под которым виднелась рубаха и брюки, остроносые блестящие штиблеты.
– Здравствуйте, товарищ Суздальцев, – белозубо улыбнулся Достагир, приглашая взглядом занять место в кибитке. – Вы настоящий афганец. Вам только не хватает мотыги или кетменя.
– Или десять овечек рядом, – засмеялся Ахрам.
Суздальцев встал с обочины, оглянулся по сторонам и нырнул в кибитку, почувствовав, как она просела под его тяжестью. Мотор затрещал, и они, развернувшись, покатили в Герат.
– Как завершилась вчерашняя операция в кишлаке Зиндатджан? Что показали задержанные? – Суздальцев вдавливался в глубь повозки, не желая себя обнаружить, прижимая локтем кобуру с пистолетом.
– На допросе показали, что из Ирана пришла группа из десяти человек. Назвались торговцами, желающими приобрести изделия из гератского стекла. Главного торговца зовут Вали, средних лет, с рыжеватой бородой. По виду военный. Арендовали машину, чтобы везти в Иран купленный товар. Возможно, для перевозки ракет. Все десять двумя группами ушли в Герат и не возвращались. Пока все.
Суздальцев на мгновение вспомнил велосипедиста, прокатившего мимо по шоссе. Его черное покрывало, яркие белки и рыжеватую бороду. Свою моментальную тревогу, которая вновь повторилась и погасла.
– Насколько надежен ваш источник Фаиз Мухаммад? Можно ли ему доверять?
– Он бывший вертолетчик. Душманы убили близких. Сошел с ума. Но теперь поправился. Его друг живет в Деванче. Рассказал про ракеты. Подробности он готов сообщать только вам.
– Где состоится встреча?
– На рынке, в чайхане «Тадж». Конечно, это не Тадж, не дворец. Обычная чайхана. Место проверили. Безопасность обеспечена. Конечно, в той степени, в какой это возможно на рынке. Ахрам расставил своих
