на голове, круглые быстрые глаза, острый нос, подвижные плечи, словно он готовился подпрыгнуть и полететь, издавая булькающие и свистящие звуки. Таков был его смех, его волнообразная, как птичий полет, походка.
– Вы как здесь, молодцы? – обрадовался Суздальцев, пожимая ладони вертолетчиков.
– Да вот, доставили «груз 200». Сейчас обратно в батальон, – ответил Файзулин.
– Кто таков? – Суздальцев кивнул на грузовик, где переливался серебряный сверток.
– Солдатик из второго взвода. Пошел бедолага на пост и застрелился. Говорят, письмо получил из дома. Девушка замуж вышла. Вот и пуля в сердце.
– Впрямь бедолага, – крутанул хохолком Свиристель. – Разве можно из-за женщин стреляться? На войне тебе пулю дают, чтобы ты ее в «духа» выпустил. А «дух» тебя и так своей пулей найдет. Что, летим домой, Петр Андреевич?
Через несколько минут два вертолета с бортовыми номерами «44» и «46» разгонялись один за другим, взмывали над летным полем, где в капонирах притаились штурмовики со звездами, способные взмыть в кандагарское небо и через двадцать минут атаковать цели в Персидском заливе, бомбить тяжеловесные танкеры с нефтью, корабли Пятого американского флота, совершить долгожданный прорыв России к «теплым морям». Вертолеты медленно отворачивали от Кандагара. Сквозь иллюминатор было видно, как в кандагарской «зеленке» идет ночной бой. Висели оранжевые осветительные мины с волнистыми хвостиками. Беззвучно полыхали подслеповатые взрывы. Вдоль дороги, по которой утром пойдут колоны, артиллерия рвала сухую землю с остатками виноградных лоз и осколками кишлаков. Среди взрывов, неуязвимые, перебегали легконогие бородачи с «безоткатками», осыпая заставы длинными молниями. Утром вдоль дымящихся обочин потянутся усталые колонны, протаскивая пыльные шлейфы вдоль искореженных фугасами «бэтээров» и танков.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Утром он покинул свою комнату в гарнизонном модуле и вышел на пепельный плац, где совершался развод батальона. Стояли повзводно шеренги солдат в серых панамах. Командиры делали доклад комбату и получали задания по несению гарнизонной службы. Глинобитные казармы, блочный офицерский модуль, кунги с антеннами, накрытые маскировочной сеткой, – все было в сухом жарком солнце. Саманная изгородь окружала гарнизон, и по периметру были зарыты в землю боевые машины. Перед воротами высились мешки с песком, с узкими пулеметными гнездами. Выгоревший, едва розовевший флаг висел над штабом. За оградой мутно мерцала свалка с металлическими вспышками консервных банок. Грифы совершали круги в бесцветном небе, неохотно садились на помойку, выгибая голые злые кадыки. В стороне приютился незаметный саманный домик, где разведчики встречались с приходившими в гарнизон агентами. Там же велись допросы. Там же находилась тюрьма.
У входа в домик Суздальцева поджидал его заместитель майор Конь, лысый череп, пшеничные усы над презрительными, оттопыренными губами, мясистый нос и выгоревшие до белизны брови с водянисто-синими, навыкат, глазами. Его большое, неуемное тело было готово двигаться, лезть на броню, плюхаться на железную скамью вертолета, шумно падать в бассейн недавно построенной бани. При допросах наносить зубодробительные удары в бородатые лица пленников.
– Ну что, Петр Андреевич, получил втык или благодарность начальства?
– Скорее втык, Анатолий Иванович. Недовольны, что у нас до сих пор ноль результатов. Пригрозили, что устроят нам с погон звездопад. А вообще, дали вводные по иранской тематике.
– А по китайской, часом, не дали? Дали бы лучше вводные по итальянской тематике, мы бы отсюда куда-нибудь в Неаполь махнули. Попили бы настоящее вино, отведали морскую кухню, посмотрели на красивых женщин и забыли бы эту чертову дыру, где хорошо только грифам помоечным.
– Есть что-нибудь новенькое от братьев-мусульман? Или по-прежнему тянут резину? Похоже, они морочат нам головы, наводят на ложный след. Тем временем груз малыми порциями преспокойненько пересекает пустыню и расползается по гератской «зеленке». Есть информация от доктора Хафиза?
– Сообщил, что скоро вернется из Кветты. Придет, не раскрывая себя, с контрабандным грузом. Доставит списки пакистанских агентов и явки в кишлаках по периметру пустыни. Будем брать.
– Цены ему нет, Хафизу. Но, похоже, со «стингерами» у него прокол.
– Вчера посылали «вертушки» в район Банадира и Хан-Нишина. Все пусто.
– Надо поднажать на братьев.
– Сейчас поднажмем.
Они вошли в дом, где было прохладно, сквозь тесное оконце проникал пучок солнца. Стоял стол с полевым телефоном, бутылка «коки». На табуретках сидели два здоровенных прапорщика, Корнилов и Гмыря. Встали, козырнули вошедшим офицерам.
– Ну, давай, Корнилов, веди сюда сначала Гафара, младшенького. Доктору его вчера показали?
– Все кости целы, а шкура заживет, как на собаке.
Прапорщик вышел и через несколько минут вернулся, толкнув в комнату пленного афганца.
Гафар был невысок, худ, с голыми ключицами под разорванной блеклой рубахой. На стриженой голове краснела усыпанная бисером шапочка. Из черной, начинавшей седеть бороды выглядывала фиолетовая распухшая губа. Он прикасался к ней тонкими пальцами. Было видно, что у него выбиты зубы, и он то и дело нащупывал языком оставшиеся пустоты. Когда он приподнимал руку, рубаха под локтем расходилась, и открывался на ребрах синий вспухший рубец от удара ремнем. Он переступил порог комнаты, заслоняясь ладонью от майора, словно ожидал немедленного удара. Чернильные глаза дрожали страхом, тоской, ожиданием мучений.
– Садись, – произнес майор Конь. – Да садись, тебе говорю! – он толкнул пленного к табуретке, и тот присел, ссутулился, желая занимать как можно меньше места на табуретке, на которой вчера испытал столько боли и мук.
– Ну вот, дорогой Гафар, пришло время нам опять с тобой поговорить, – майор рассматривал афганца своими голубыми глазами доброжелательно и насмешливо, как рассматривают занятного зверька, от которого ждут потешных реакций. – Как себя чувствуешь? Я вчера погорячился, согласен. Но ведь ты сам меня довел.
Суздальцев не испытывал жалости к афганцу. Тот являлся одним из звеньев в расследовании, от которого зависел исход операции, успех изнурительных действий множества людей, жизнь авиаторов, чьи машины, сбитые «стингерами», превращались в комья огня. Афганец был все той же «деталью войны», которая подвергалась здесь, в комнате для допросов, интенсивным нагрузкам, чтобы, в конце концов, не выдержать и сломаться.
– Так что, прошу тебя, Гафар, пожалей и себя и меня. Мне было тоже вчера не сладко. Давай, говори всю правду.
Суздальцев отмечал у майора хорошее знанье фарси, которым сам он не мог похвастаться. Конь отлично владел оттенками разговорной речи, а также изысканными оборотами персидской поэзии, декламируя наизусть главы из «Бабурнаме», певуче и сладостно, закатывая голубые глаза. Теперь он наклонялся к афганцу сильным мускулистым телом, держа кулаки в карманах, чтобы их грозный вид не пугал избитого пленника.
– Так будешь ли, дорогой Гафар, говорить правду?
– Господин, я говорю правду, – произнес афганец, складывая молитвенно руки, и Суздальцев заметил, какие розовые красивые у него ногти и длинные смуглые пальцы. – Не знаю ни про какой караван.
– Правильно говорят о себе афганцы: «Думаем одно, говорим другое, делаем третье». Но я хочу, чтобы ты и думал, и говорил, и делал одно и тоже. А то я опять рассержусь.
– Господин, этот лгун Хамид говорит неправду. Не знаю ни про какой караван. Хамид зол на меня за то, что я прогнал его баранов. Его бараны пришли на мое поле, стали пить воду из моего арыка. Я их погнал, они побежали, и один баран сломал себе ногу. За это Хамид меня ненавидит. Не знаю ни о каком караване.
– Если ты будешь врать, я сломаю тебе ногу, как тому барану. Слушай меня внимательно. Люди о тебе говорят, что ты получил от кого-то большие деньги, купил грузовик и ездил на нем в Кветту, перевозил оружие. Теперь тебе поручили переправить сюда ракеты, и я хочу знать, где и когда пройдет караван.
– Господин, какое оружие я возил из Кветты? Мука, рис, масло. Два раза возил бензин и партию резиновых калош. Грузовик не мой, мне сдал его в аренду инженер Азис, но я вернул ему грузовик, потому
