Пули Хишти. Ущелье Саланг, охваченное кручами, с крохотными, как гнезда ласточек, кишлаками, мимо которых катят «наливники», трейлеры, разукрашенные грузовики, — «барбухайки», платформы с танками, и внезапно ущелье окутывает дым перестрелки, электросваркой мерцают на горе пулеметы, горит с двух концов колонна, и водитель, словно пылающий факел, выпадает из кабины под кручу. Ущелье Панджшер в районе Киджо-ля, седая поднебесная осыпь с глубокими, у самой вершины пещерами, где грохочут ДШК душманов, танки выкуривают их из укрытий, бьют, задрав пушки, прямой наводкой, возвращаются пополнить боезапас, утыканные, как ежи, вонзившимися в броню стальными сердечниками. Сладкий дым очага, глинобитный, телесно-золотистый дувал, пыльные овцы на солнце, в белоснежных балахонах — краснолицые чернобородые крестьяне с кетменями на плечах, женщины в безликих накидках, как дивные цветы, — голубая, зеленая, желтая — плывут вдоль горячей стены. Грохот вертолетов, скребущих рыжее небо Герата, пыльные розы под гусеницами БМП, осторожная колонна втягивается в мятежный район Девачу, и тупой железный удар, от которого ноют кости, — подорвалась головная машина, вялый дым, отскочивший каток. Кандагар, похожий на лоскутное цветное одеяло, — голошение рынков, заунывные молитвы мечетей, моторикши, похожие на резные табакерки, трофейные английские пушки на «Черной площади», застава ГСМ с металлическими, пробитыми пулями баками, и ночью над пепельной безмолвной равниной с остатками виноградников и разбитыми вдребезги кишлаками мертвенно плывут осветительные бомбы, как оранжевые дыни, рождая в душах тоску и предчувствие смерти. Лашкаргах с развалинами крепости и аркой, построенной Александром Македонским, от которой открывается унылая бесконечная степь, предвестье пустыни, и солдаты в панамах развели под аркой костер, жарят подорвавшегося на мине барана. Пустыня Регистан, красная как Марс, катит барханы до Пакистанской границы, вертолет, завидев черточку каравана, снижается, делает очередь из курсового пулемета, и спецназ бежит по песку к тощим пыльным верблюдам, обыскивает переметные сумки, и погонщик-белудж, черный как смола, что-то испуганно и невнятно бормочет.
Эти зрелища тянулись вдоль дороги, которая была его жизнью. Он созерцал их со щемящей любовью и болью, благодарный стране, которая казалась приснившимся сном, одарила во сне небывалым откровением.
— Василий, расскажи нам, как ты дошел до жизни такой? — повторил свой вопрос Президент Парфирий с незлой насмешкой, подбадривая Есаула.
Есаул лежал на мягкой подушке, на которой серебряной нитью была вышита цапля. Его окружали грезящие опьяненные люди, говорившие, как сомнамбулы. Он и сам был опьянен своей прожитой жизнью, которую ему кто-то поднес, как жертвенный сосуд с таинственным напитком. От этого напитка вдруг расширялись счастливо глаза, и он созерцал бесконечную лазурь, но потом наступала мгла, полная теней и иллюзий, и сердце охватывал страх.
— Вы знаете, я служил в военной разведке при штабе 40-й армии, — начал он свой рассказ, обращая его главным образом к Президенту Парфирию, глядя на его тонкую переносицу, где, казалось, теплится нежное свечение неисчезнувшего детства. — Мы разработали операцию, намереваясь столкнуть между собой два пуштунских племени, чтобы они, враждуя, дали нам передышку. Для этого я был отправлен на переговоры с вождем племени Ага-ханом. Повез ему деньги и несколько грузовиков с Калашниковыми. Ага- хан принял оружие, клялся в вечной дружбе, обещал преградить путь пакистанским караванам. Но стоило мне уехать, как он обратил подаренные Калашниковы против наших застав и конвоев, и наши потери удвоились. Командование армии решило наказать вероломного Ага-хана. Послало штурмовики разбомбить его родовой кишлак. Я сел в головную «спарку», мы совершили несколько воздушных атак на кишлак, который находился у самой пакистанской границы. Было видно, как взрывы сметают дома, рушат мечеть, разрушают арыки, сжигают виноградники и сады. Бежали обезумевшие люди, скакали сорванные с привязей кони, рассыпались горящие овцы. Мы заходили на кишлак с разных сторон, посыпали его бомбами, гвоздили ракетами, поливали из скорострельных пушек.
Во время одного из заходов мы нарушили пакистанскую границу. Взлетевшая из Пешавара пара «фантомов» атаковала нас и выпустила ракету. Я услышал взрыв, крыло развалилось, мы потеряли управление, стали падать в красные пески пустыни Регистан. Летчик был убит, а я, оглушенный, катапультировался. Приземлился недалеко от обломков самолета в сыпучих песках. У меня был пистолет, я стал уходить по пустыне, подальше от границы, в надежде, что наши пришлют подмогу. На песках оставались мои следы. Я знал, что пуштуны гонятся за мной по пятам. День я пробирался по пеклу, так что лицо мое обгорело и распухло от солнечного ожога. Я умирал от жажды. К вечеру меня настигли душманы. В перестрелке я израсходовал всю обойму. Был ранен, захвачен в плен. Меня связали, перебросили через спину лошади и привезли в кишлак, который мы недавно бомбили. Нас встречала толпа разъяренных людей. В меня кидали камнями, били палками, сыпали в глаза песок, полосовали ножами. Я потерял сознание. Очнулся лишь утром во дворе афганского дома, подвешенный под деревянную балку, один среди чужаков. Сначала ожидал, что нагрянет подмога, ибо слышал на окраине кишлака какие-то выстрелы. Потом ожидал, что вернутся пуштуны и устроят мне мучительную казнь. Я ослабел от жажды, от потери крови. Висел на солнцепеке на грани теплового удара. И тогда мне явился Ангел… — Есаул обращался к Президенту Парфирию, облучая своим «сокровенным оком», источая страстный луч, коим старался обратить его в прежнюю веру, отогнать мистической страстью злые чары. Вразумлял, убеждал, делился своим откровением. — Ангел возник из соседней пустыни, огромный, под самое солнце, с лицом ослепительным и горящим. У него были белоснежные крылья, которыми он касался земли. Его ноги, громадные, как колонны из яшмы, упирались в бархан. На груди сиял золотой доспех. Очи сверкали как молнии, а уста рокотали как гром. Он мне сказал: «Ты отмечен судьбой. Выбран Богом. Тебе уготована доля спасителя России, которую ждут ужасные поражения. Страну захватят предатели, разрежут на части, в Кремле обоснуется враг, народ впадет в бессилие и уныние. Но тебе будет дано спасти Родину. Готовься, это потребует от тебя великого подвига, жестокости, безжалостности к себе и к другим. Только великим подвигом и жертвой ты спасешь Россию». Не буду рассказывать, как я выдержал ад плена, допросы в пакистанской разведке, увечья, потерю памяти. Вернувшись домой, жил как во сне. Почти не заметил распад СССР, московский пожар 93-го года. И только когда началась вторая Чеченская, я вернулся в разведку. Состоялось мое знакомство с Президентом Парфирием… — Есаулу казалось, что в лице Президента Парфирия открылось прежнее выражение восторженной веры, мессианского озарения, которое так поразило Есаула в их первую встречу. — Парфирий, ты помнишь нашу встречу в Барвихе, как мы гуляли под соснами и наш первый разговор о трагическом положении, в котором оказалась страна? Олигархи захватили власть и финансы. Министры и чиновники погрязли в воровстве и коррупции. Армии нет, промышленность в развале, казна пуста. Кругом предатели, агенты врага или откровенные шизофреники. Страна трещит и разваливается. Ты помнишь, как мы поклялись остановить разрушение, перехватить у предателей власть? — Лицо Президента Парфирия покрылось легким румянцем — знак того, что его посетили возвышенные мысли и чувства. Он внимал Есаулу. Был прежним — страстным, верным и верящим. — Как много мы сделали за эти пять лет! Посадили олигархов на короткий поводок. Приструнили сепаратистов в Казани, в Грозном, в Кызыле. Изгнали агентов Америки из армии и госбезопасности. Наполнили казну нефтедолларами, каких никогда не видала Россия. Вышвырнули либералов из политики и телевидения. Собрали в Думе команду деятельных патриотов, истосковавшихся по служению Родине. Мы подготовились для мощного рывка. Собранные деньги хотели пустить на воссоздание здорового, жизнеспособного населения. Готовили грандиозные проекты, продолжающие великое советское строительство. У людей появилась надежда, нам поверили, народ вздохнул. Армия возрождалась. Ученые, не покинувшие лабораторий, радовали открытиями. Художники и писатели вновь посвящали свои таланты великой стране. Парфирий, ты не можешь изменить своей клятве. Не можешь покинуть пост. Ты — солдат, «воин Христов», как сказал один мученик-схимник. Тебя околдовали чародеи, заманили в сети масоны. Разруби эти сети! Прогони чародеев! — Есаул умолял, угрожал, проповедовал. Вкладывал в свою проповедь всю свою веру и страсть, последние свои упования. — Решайся, Парфирий! Иди на «третий срок»! Народ и Россия ждут тебя!..
Умолк, задыхаясь. Кальяны вокруг переливались цветными стеклами. Пламенели жаркие угли.' Струился душистый дым. Серебряная цапля на восточной подушке нацелила сверкающий клюв.
— Ты — дурак, сумасшедший, спятивший маньяк, — произнес Президент Парфирий. Есаул увидел, как уродливо искривился его маленький рот. — Ты не понимаешь, что произошло. Нет никакой России. Нет никакого народа. Спившееся, больное быдло, не годное ни на какую работу. Россия завершила свою историю, и теперь на этом месте зарождается иная история, грядут иные свершения, не имеющие ничего
