На столах горели свечи. Официанты разносили напитки, ставили перед зрителями коктейли, виски со льдом, охлажденное мартини, бокалы шампанского. Среди стеклянных бокалов и рюмок лежали электронные пульты — зрители, оценивая красоту манекенщиц, должны были нажимать кнопки с цифрами. По обе стороны подиума негромко и завораживающе играли два оркестра — новоорлеанский диксиленд, представленный величественными, бархатно-черными неграми, и одесский квартет с длинноволосыми, томными скрипачами. Есаул занял столик, поставив перед собой стакан с оранжадом. Намеревался наблюдать за кутюрье в надежде отыскать в его поведении нечто такое, что могло бы развеять ореол таинственности вокруг этой, ставшей вдруг загадочной персоны. Корабль плыл, великолепно сияя бортами, окруженный разноцветными, шальными корпускулами. С далеких берегов казалось, что на воды опустилась летающая тарелка, окруженная лучами и вспышками.
Под аплодисменты на подиуме показался модельер Словозайцев. Он был одет просто и элегантно. Серая свободная блуза, розовая рубаха и артистический шарф. Лицо его казалось бледнее обычного, утратило округлость, обрело напряженную резкость. Он поднес к губам изящный серебристый микрофон и, сдержанно кланяясь, произнес:
— Дамы и господа, коллекция, которую я вам представлю, была создана мной специально по случаю нашего плавания. Она посвящена обворожительной Луизе Кипчак, несомненной «Мисс Вселенной», состязаться с которой не отважится ни одна из красавиц. — Луиза польщенно улыбнулась, еще больше обнажая великолепную грудь, на которой было тесно бриллиантам. — Мои манекенщицы восхитительна все как одна и похожи друг на друга как сестры. Словно они родились в одночасье от одной матери, если бы существовала женщина, способная одновременно родить десять дочерей — близнецов. Я отличаю их по крохотным «чипам», вживленным в мочки ушей. — Словозайцев показал зрителям миниатюрный прибор, похожий на пульт автомобильной сигнализации, где загорались цветные индикаторы. — А также по именам, которыми они сами себя называют при встрече… Ми-Ми… Зи-Зи… Фи-Фи… Ля-Ля… Лю-Лю… Но разумеется, не Це-Це и не Бля-Бля. — Он сделал паузу, и публика наградила аплодисментами его шутку. — Ваш выбор будет определять туалет, который украсит модель, и грация, с которой она преподнесет вам себя. Благодарю за внимание. — С этими словами кутюрье покинул подиум, а Есаул отметил то новое, что обнаружил в себе Словозайцев, — отсутствие детской наивности и безобидного идиотизма, которые сменились в нем уверенностью и волей художника, создающего несомненные шедевры.
Некоторое время подиум оставался пустым, серебрился, словно на него была натянута шкура зимнего волка.
Джаз заиграл сладкозвучней, будто из саксофонов и труб потекли тягучие струи меда. На подиум вышла женщина. Ее обнаженное тело грациозно скользило в лучах. Казалось, она плыла, не касаясь земли. Свет лился по маленькой чудной груди, скапливался на мгновение в ямках ключиц, проливался быстрой струей по животу, стекал по стройным ногам, пропадая у гибкой стопы, которая упиралась в отточенную, прозрачно-хрустальную туфлю с острым каблуком.
Ее движения были волнообразны, как если бы она попадала в струи ветра. Ярко-голубые шелковистые крылья у нее за спиной переливались при каждом шаге. Она была подобна бабочке из семейства морфид, что, подобно ангелам, озаряют лазурью тенистые джунгли Амазонки, сводя с ума коллекционеров и путешественников. Женщина-бабочка прошла до конца подиума. Чуть изогнулась в талии, отчего по гибкой спине пролилась струя света. Повернулась на отточенном каблуке, и, казалось, кто-то провел золотистой кисточкой между худых, грациозных бедер. Голубые крылья колыхнули воздух перед лицом Куприянова, который поцеловал этот воздух, крикнул: «Браво!», кинул к ногам красавицы белую розу.
Одесские скрипки заиграли мелодию, в которой еврейские печаль и веселье рождали на улыбающихся губах вкус горьких слез. На подиум вышла модель, всей статью и прелестью повторяя предшествующую, — то же узкое, с выступающими скулами лицо, длинные, изумленно глядящие глаза, гибкие повороты худого, нервного тела. По бедрам, под чувственным животом ее опоясывал перламутровый поясок, на котором держался пышный павлиний хвост. Каждое перо казалось фонтаном света. Зелено- золотые пятна поражали огромными очами, обведенными алым и синим. Плюмаж страстно колыхался, когда женщина подымала колени и сильно вонзала в подиум отточенную туфлю В ее поступи была царственная властность и повелительная небрежность. Она была жар-птица, не принадлежала никому, была готова составить счастье одному-единственному, поощряя таинственной улыбкой сделать свой выбор. Прошла весь подиум, колыхнула плюмажем, открывая маленькие плотные ягодицы. Было в этом движении нечто от сладострастной птицы во время брачного периода. Многие за столиками, особенно те, чьи тотемные звери были из семейства пернатых, невольно потянулись к ней.
Третья женщина являла собой люстру. Ничто не мешало любоваться ее обнаженным, обворожительным телом. Лобок, над которым потрудился искусный стилист, напоминал японский иероглиф, обозначающий солнце. Веки, прикрывающие таинственные глаза, были усыпана космической пылью. Хрустальные туфли казались бокалами, в которых переливается золотое вино. На ее голове красовалась огромная ослепительная люстра — хрустали с разноцветными искрами, подвески, в которых переливались волшебные отсветы. Женщина, балансируя на невидимом канате, прошествовала до конца подиума, просияла всеми хру-сталями и радугами. Волнуя бедра, неся на голове пылающую Вифлеемскую звезду, уходила.
Есаул не мог устоять перед красотой восхитительных женщин. Поддался очарованию их туалетов, которые не просто подчеркивали природные формы, но никак не препятствовали любоваться всем тем, что делает женщину желанной. Однако что-то его тревожило. Что-то мешало до конца ощутить магическое великолепие зрелища. Он не мог понять что. Этим тревожащим впечатлением могла быть одинаковость и абсолютное подобие красавиц, которые напоминали великолепные копии драгоценного подлинника, находящегося где-то на небесах. Или недолгое появление из тени модельера Словозайцева, который вытягивал руку с миниатюрным приборчиком, мигал огоньками, управляя манекенщицами, словно биороботами. Оставалось нечто, еще не выявленное, что рождало тревогу. Как если бы женщины на подиуме не отбрасывали тени. Но тени присутствовали. Несколько прожекторов с разных сторон освещали модель, и она, точно летательный аппарат, скользила в аметистовых лучах, отбрасывая лепестки теней.
Новоорлеанские негры создавали звенящий, обжигающий ритм. На подиуме показалась красавица, чьи плечи, и только они, были укутаны в воротник, созданный из цветов и листьев, спелых плодов и ягод. Виноградные кисти, словно агатовые драгоценности, свисали до нежных грудей, и маленькие соски казались спелыми виноградинами. Вокруг высокой шеи горело алое ожерелье из спелой земляники. Среди листвы пламенели спелые яблоки и золотые груши. Цветы магнолии и олеандра колыхались при каждом взволнованном шаге. Женщина была похожа на корзину фруктов, которую вынесли для услаждения глаз, предлагая полакомиться сладостью даров природы. Должно быть, так же, в сиянии божественной наготы, в изобилии жизненных сил явилась царю Соломону Сула-мифь, слагая румяными устами первые звуки «Песни песней». Модель прошагала по подиуму, распространяя ароматы фруктового сада. Повернулась нажаблу- ках, давая зрителям одно мгновение полюбоваться красотой ее согнутой ноги и изгибом бедра. При повороте одна виноградина оторвалась от лозы, покатилась по подиуму, неся каплю изумрудного теплого света и прелесть согревшего ее женского тела.
Одесские виртуозы создавали смычками и певучими скрипками страстную вибрацию мира, которая кружила голову, приоткрывала завесу небес, позволяя видеть истинную картину мира, — ту, что побудила витебского гения рисовать летающих коров, парящих в невесомости женщин, огненных, повисших в синеве петухов.
Следующая модель шла, опустив глаза долу, словно в лунатическом сне, ставя худые ноги на незримую, проведенную вдоль подиума линию. Хрустальные туфли вонзались в ковер, высекая голубые искры. На ее голове возвышался античный храм — коринфские колонны, портики, уставленные скульптурами фронтоны. Так на афинском холме теплой ночью, освещенный прожекторами, парит Парфенон. Женщина- кариатида была античной богиней, восхитительной Артемидой, на чью красоту посягнул обезумевший Герострат.
Манекенщица, сменившая подругу, вызвала восхищение зрителей. На ее голове был водружен аквариум с рыбами. Вода чуть колыхалась в стеклянном сосуде, когда женщина переставляла свои обнаженные ноги. Среди изумрудных водорослей и серебряны^ пузырей плавали алые, голубые, золотистые
