хаотичность, успокаивались, как укрощенные вихри. Светлели, приходили в гармонию. И от этого — сладость, умиление, благодарность духовному отцу и его небесному покровителю Государю Императору, и Отцу Небесному, сидящему среди звезд и радуг на алмазном троне, озаряющем мирозданье несказанной любовью.
Есаул чувствовал, как его коснулась любовь, — так весной касается лица ветка цветущей яблони. В сердце не было отмщения. Тяготивший его «план» отступил и растаял, как кристаллик снега на горячих губах. Любовь прибывала — то молились о спасении России все новые и новые заступники, от древних святых Бориса и Глеба до последнего, Евгения Родионова, сложившего голову на чеченской войне. Слезы текли из глаз Есаула. Он что-то шептал, любил всех, и живых и мертвых, ненаглядную, сберегаемую любовью Россию.
Увидел, как на сухой доске из черных скважин показались два зеленых побега. Стали расти, увеличивались. На них распускались свежие листья, завязывались бутоны.
В серебряном подсвечнике вдруг разом зажглись все свечи. В келье стало светло. Запылали повешенные перед образами лампады, и келья чудесно озарилась. Бутоны один за другим раскрылись — распустились две дивные алые розы. Благоухали, источали ароматы неземного сада. Из одного цветка в руку старца капнула кровь. Алая капля дрожала на худой стариковской ладони. Из красной капли вылетел соловей. Крохотными ножками пробежал по схиме, перескочил на плечо старца и дивно запел.
Есаул плакал от счастья, слушая соловья.
Глава двадцать девятая
Между тем в монастыре разворачивалось действо. Процессия монахов с чернобородым игуменом смешалась с пассажирами теплохода, обходила монастырские храмы, огибала часовни, двигалась вдоль источников и святых колодцев. Двери в церкви были наглухо заперты. В окнах монашеских келий не теплились лампады и свечи. Стены соборов, столпы колокольни слабо светились. Золото куполов и крестов отливало в небесах черным блеском. Булыжная дорога, ведущая через монастырь, ремонтировалась, и булыжники были сложены грудой, напоминавшей пирамиду отсеченных голов. Игумен с черной ассирийской бородой держал перед грудью потир, накрытый серебряным покровом, величественно, важно вышагивал. За ним следовал Словозайцев, в черном облачении, в капюшоне. Держал в руках высокий шест с хоругвью. Но вместо святого образа на ней был начертан зверь — по виду козел с четырьмя рогами, на перепончатых лапах, с птичьим хвостом и ветвистым деревом, выраставшем из козлиной спины. Следом шагал Добровольский, в том же островерхом облачении, похожий на капуцина. Держал высокое древко с флагом, на котором были полумесяц, солнце, летящая комета, ползущая змея, жалящая орла. Флаг был усеян каббалистическими знаками, вместо навершия болтался бычий сухой пузырь, в котором гремели горошины. Монахи в процессии несли закопченные фонари. Другие поддерживали бамбуковые палки, на которых высоко волновался зубчатый длиннохвостый дракон. Гости все были в черных покрывалах и капюшонах, скрывавших лица. Над процессией уныло и мерно бил колокол.
Сквозь малые ворота покинули монастырь, вышли на просторную сырую луговину, окруженную высокими деревьями. Сквозь черные стволы и кустистые заросли горело золотое зарево стоящего у пристани теплохода. Монастырская стена мучнисто белела. Посреди луговины в сумерках находилось место, освобожденное от дерна, — обширная остроконечная пентаграмма, в каждом углу которой высился могильный холм. «Могила пяти братьев» была без крестов, без надгробий, — вырезанная в дерне звезда, упокоившая в своих лучах основателей утопической красной империи. В стороне от звезды был сложен сруб, Завалены смолистые ветки, — жертвенник всесожжения. Монахи обступили одну из могил, повторяя кромки звезды, освещая фонарями могильное возвышение, без цветка, без травинки, без знака. Чуть поодаль на лугу стоял грузовичок с открытым кузовом. Под брезентом скрывалось какое-то оборудование, напоминавшее прожектор. Было сыро, сумрачно, трава отекала росой, черные купы деревьев круглились на тусклом небе.
— Братие и сестры, — возгласил игумен, над головой которого два монаха приподняли закопченные фонари. В их мутном свете мощно и властно горбился нос настоятеля, клубилась на груди черная, словно из конского волоса, борода, потир под серебряным покровом слабо светился, словно в его глубине тлел уголь. — Да свершится реченное от пророка Ицхака, сына Иеру-вима, рожденного от Муэрлоха в земле Ханаанской, отпавшего от сынов Израиля в колене Изохвы, ушедшего к горе Евсон, что по правому берегу Чермного моря в пустыне Сидим, и там, в долине Арваль, получившего скрижали, отличные от Моисеевых, где тайна истинного завета, сбереженного сынами Ицхаковы-ми. Завета воскрешения из праха мертвых, собранного из ветра пустынь, возложенного на пяти сторонах света во избрание духов Безарха, Оврахима, Иезола, Иереля и Аргодона. Да свершится таинство отпадения с преумножением плоти и воскрешением мертвых костей на остриях мира звезды полуночи, красной и негасимой, багряной и неусыпной, цвета рубин… А-у-а-э-э-и-вен!.. — протяжно, с гортанными переливами возгласил игумен, наполняя сырую поляну печальным рыком. На его призывный вопль откликнулся невидимый колокол. Ночной звонарь посылал на пять сторон света настойчивые выкликающие гулы, они улетали в озеро, растворяясь в водах, туманах, звездной росе.
В ночи послышался металлический свист. Небо над поляной перечеркнула неясная тень. На могилу тяжело плюхнулось, хрустя мышцами, складывая перепончатые крылья, костлявое мускулистое существо — голенастое, горбатое, с лысой головой огромного птенца, с клювом пеликана. Повозилось, поудобнее стиснуло крылья, успокаивая натруженные полетом мышцы. Застыло на могильном холме, повернув голову и наклонив клюв. В холодном воздухе повеяло едким запахом, каким пахнут змеи. То был дух Безарх, явившийся по заклинанию из Северной Сахары.
Колокол бил, и на его удары из-за деревьев выносились тени, делали круг над поляной. Существа, похожие на птеродактилей, опускались в звезду. Усаживались на могилах, словно на гнездах, готовясь высиживать яйца. То были дух Оврахим, явившийся из болот Полинезии. Дух Иезол, покинувший пристанище в топях Амазонки. Дух Иерель, обитавший в мрачных скалах острова Елены. И дух Аргодон, царивший в студеных фьордах Исландии. Все они расселись по концам звезды на могильных холмах, прикрывая пупырчатыми животами и чешуйчатыми гузками глубокие захоронения, в которых слабо дрогнули кости и застрявшие в черепах свинцовые пули зашевелились, словно прорастающие зерна.
— Да сбудется реченное во втором завете, с возложением угля неопалимого из пламени содомова, в грехе очистительном, яко в трубе иерихонской звук сцепляющий, сочетающий, соединяющий пыль пустынь, ил морей, буквы в слог, слог слагающий в слово воскресающее. А-у-а-э-э-и-вен!.. — С этим возгласом игумен сдернул с потира покров. Из серебряного кубка излетели лучи, как если бы в глубине сосуда пылала аметистовая лампада, — озарили ассирийское лицо игумена, чернильные глаза, черно-каменную бороду Навуходоносора, сквозь которую не продерется никакой гребень. Игумен шагнул к звезде, опрокинул над ней потир, и оттуда излилась горящая, сверкающая влага. Коснулась звезды, и та по всему периметру мгновенно зажглась, серебряно запылала, озарила полону. Стали отчетливо видны сидящие по углам кожаные, пупырчатые духи, как химеры парижского храма, — складки коричневой кожи, когтистые лапы, лысые головы грифов. Мерцали под желтыми веками розовые глаза, дышали зобы, зеленела чешуя на горле, проступали сквозь кожу сильные кости. Все пространство внутри горящей звезды кишело улитками, слизняками, ползающими жуками, которые натыкались на бенгальский блеск, не в силах вырваться за пределы пентаграммы.
— Жертвуя духам загробного воскресения и сотворения адской плоти, извергая из огня вечного и остужая очаг пылкий, давая жизнь сынам адовым, вознесем козла жертвенного на очаг всесожжения… А- у-а-э-э-и-вен! — Игумен простер руки в черных рукавах в сторону леса, и на его вопль из тьмы возникли два монаха. Вели на ременных поводах кенийского козла, огромного и свирепого, в космах спутанной шерсти, с блеющей башкой, которую увенчивали громадные витые рога. Рога были позолочены, с серебряными бубенцами. В шерстяные космы были вплетены шелковые нити и ленты. На шее зверя помещался портрет Лейбы Троцкого в момент, когда тот со ступенек литерного вагона произносил речь перед бойцами Первой Конной, посылая их на разгром Деникина. Козла ввели внутрь пылающей пентаграммы, и духи с надгробий воззрились на жертвенного зверя розовыми глазами, и на их дышащих зобах переливалась перламутровая
