мыслю. Русские дали евреям приют, когда их гнали в Европе. Здесь, среди русской культуры, возникла блестящая еврейская интеллигенция, — художник Левитан, поэт Пастернак, космист Зельдович, физик Тамм. Все еврейские врачи, музыканты, ученые — это плод русской культуры, и русские люди потеснились в университетских аудиториях, чтобы еврейские юноши могли получить блестящее образование. Русский народ потерял на войне тридцать миллионов своих сыновей и тем самым спас евреев от полного уничтожения, — от газовых камер и печей. И поэтому историческая судьба евреев навсегда слилась с русской судьбой. — У Зака начинала дергаться бровь, потом дрожал кончик заостренного носа, потом начинали кривиться губы. Словно ему в лицо ударяли невидимые частицы, и лицо отражало незримые катастрофы, — то ли русско-еврейских отношений, то ли мучения, которые испытывали в эти минуты его пациенты, лежащие в соседних палатах. — Сейчас русские в большой беде. Многие из моих соплеменников злобно на них клевещут, кидают в них камни. Я никогда не предам русский народ. Я останусь с ним в эти трудные времена и сделаю все, что могу, чтобы облегчить его долю. Мои пациенты — это мои братья. Я не могу их покинуть.
Его глаза мучительно заморгали, он схватил себя за щеку, которая, казалось, хотела вырваться и убежать с лица. Садовников мысленно положил ему на щеку кленовый лист, и судорога успокоилась, лицо стало одухотворенным.
— Я испытываю к вам братские чувства, Марк Лазаревич. Я готов посмотреть вашего пациента.
Они покинули кабинет и двинулись длинным коридором, по которому расхаживал санитар огромного роста с сутулыми плечами грузчика и жилистыми руками, способными согнуть кочергу. Тянулся ряд железных дверей с глазками, к которым припадал санитар своей косматой бровью и красным белком. По указанию врача он рылся в грязном халате, извлекал связку тяжелых ключей и открывал ту или иную дверь.
— Здесь содержится пациент, в прошлом бухгалтер, который мнит себя министром финансов. Его мания — пустой госбюджет, запредельный государственный долг и неконтролируемая инфляция. Я распорядился напечатать на ксероксе копии долларов, и у него появилась возможность вмешиваться в финансовую политику страны. — Зак впустил Садовникова в палату, и тому открылась обшарпанная комната с решетчатым окном и четыре кровати. На тех обморочно лежали больные, запрокинув к потолку серые, плохо выбритые лица. Еще на одной кровати, сбросив на пол одеяло, сидел человек в распахнутом халате с тощей грудью и худыми ключицами. Его глаза сверкали, нос заострился, на скулах играли желваки. На смятой простыне лежала пухлая пачка долларов. Он выхватывал купюры, раскрывал их веером, как игральные карты, раскладывал на отдельные стопки. При этом трескуче и сердито выкрикивал:
— Инфляция!.. Инфляция!..
Так кричит попугай, копируя своего хозяина, одержимого навязчивой идеей.
— Как, Андрей Дмитриевич, проходит финансирование военно-промышленного комплекса? — спросил Зак, ловя запястье больного и щупая пульс.
Тот повернул к врачу гневные глаза, вырвал руку, сжимавшую веер долларов. Трескуче, как возбужденная птица, прокричал:
— Инфляция!.. Инфляция!.. — и швырнул купюры на подушку, словно делал кому-то подачку.
В соседней палате на одной постели сидел оплывший больной с нежно-розовыми щеками, водянисто-голубыми глазами и пухлыми губами, с которых текла прозрачная слюна. Он чем-то напоминал медузу, бесхребетную, студенистую, наполненную влагой, которая вяло сочилась.
— В каком-то смысле у него нет мозга, — сказал Зак, — он бесчувственен к боли, голоду, не откликается на зрительные раздражители. Органы чувств не поставляют в мозг впечатлений, и у него нет мышления, а психика находится на уровне эмбриона. Это образ общества, лишенного самосознания. Но если подключить к мозгу органы чувств, он переживет эмоциональный и интеллектуальный шок, который, быть может, превратит его из олигофрена в гения.
На другой кровати сидел черноволосый пациент с изможденным обугленным лицом, словно его снедал внутренний негасимый огонь. Иногда он скалился, издавая урчанье и хрип. Тянулся с постели к соседу — алигофрену, словно собирался его схватить. И глаза его при этом начинали светиться, как у голодного волка.
— Вкусно!.. Вкусно!.. — повторял он, сглатывая слюну.
— Этот господин возомнил себя каннибалом. Отказывается принимать обычную пищу, и мы вынуждены кормить его насильно. В обществе участились случаи каннибализма, которые отслеживаются телевидением и преподносятся публике как забавные проявления.
Мнимый людоед протянул к Заку дрожащие руки, оскалился и сладострастно произнес:
— Вкусно!.. Вкусно!..
Рядом находился маленький, упругий, как мячик, больной, который перескакивал с одного конца кровати на другой.
— Я — Президент! — крикнул он и перескочил туда, где лежала полушка. — Нет, я — Президент! — крикнул и перескочил на скомканное одеяло. Я — Президент!.. Нет, я — Президент!..
Он метался с одной половины кровати на другую, утомленный до изнеможения. Казалось, в нем сжималась и разжималась пружина, не позволявшая остановиться. По лицу бежал пот. Он скакал, участвуя в изнурительном бесконечном споре:
— Я — Президент!.. Нет, я — Президент!
Садовникову было понятно, до каких степеней безумия дошла политическая жизнь страны, превратившая граждан в обитателей сумасшедшего дома.
В соседней палате были заперты женщины. Две из них спали, бесстыдно оголив ноги и груди, и Зак прикрыл их одеялами. Еще одна, молодая, с белым бескровным лицом, с черными огромными, полными горя глазами, сидела на кровати, прижав к обнаженной груди подушку. Покачивала ее, как ребенка, приговаривая:
— Машеньку мою отобрали… Малюсенькую мою унесли… Как же мамочка без Машеньки будет… Как же мамочке без доченьки быть…
— Ей кажется, что у нее отобрали дочь, — тихо произнес Зак. — Хотя никакой у нее дочери нет. Это наведенный бред, связанный с ювенальной юстицией.
Другая женщина, немолодая, с воспаленным, бурачного цвета лицом, увидев вошедших, вскочила на кровать с ногами. Подвернула полы халата, обнажив полные несвежие ляжки. Откинула назад жирные немытые волосы. И, держа у губ алюминиевую ложку, как держат микрофон, фальшиво, с экзальтацией, пропела:
— Настоящий полковник!..
Зак несколько раз хлопнул в ладони, поощряя певицу. Тихо сказал Садовникову:
— Общество напоминает перенасыщенный раствор аномалий, пороков, несчастий. А эти больные — осадок, который выпадает из общества на наши больничные койки. Их не вылечишь медикаментами. Между их психикой и общественной жизнью сложились устойчивые связи, которые питают болезнь. Исцеление наступит только тогда, когда исцелится окружающий мир. Их нужно поместить в райский сад, где цветут вечнозеленые деревья и по аллеям гуляют ангелы. Но где же я возьму в сегодняшней России райский сад?
Они вышли из палаты, слыша за спиной жалобные причитания: «Машеньку у мамочки отняли» и скачки на пружинах кровати тяжеловесной примадонны, которая счастливо выкрикивала: «Настоящий полковник!»
— Теперь я покажу пациента, ради которого пригласил вас сюда, — Зак сделал знак санитару, который угрюмо, как тюремный надзиратель, стал греметь ключами.
Железная дверь отворилась, и Садовникову показалось, что навстречу ему вырвались невидимые вихри страдания, ударили в грудь, в лицо, как бархатистые летучие мыши. Палата была одиночной, стены до потолка в серой масляной краске, окна замалеваны, с железной решеткой. На кровати сидела женщина с нерасчесанными черными волосами, голыми ногами в матерчатых шлепанцах. Она запахнулась в утлый халат, словно на дворе была стужа, и она куталась, сберегая остатки тепла. Лицо было страшно бледным, с черными, дрожащими от боли бровями. Губы искусаны, рот постоянно кривился, дергался, уродливо выворачивался, словно в ней извивался мучительный червь, рвущее внутренности веретено.
Когда Садовников вошел в палату, она дико на него оглянулась, вскрикнула, забилась в угол кровати, словно ожидала побоев. Все тело ее задрожало, тонкие пальцы посинели, сжимая халат, в глазах сверкнул
