слезный черный ужас, и она издала утробный рык, словно в ее хрупком изможденном теле шевельнулся и вздохнул зверь.
— Ее привезли из Москвы и оставили здесь. Кто она, что она, неизвестно. По всей видимости, пережила какой-то ужасный шок, разрушивший психику, рождающий бреды и мании. Медикаменты почти не действуют. Она теряет силы. В ее душе образовалась пробоина, из которой истекает жизнь. Либо ей предстоит операция, после которой она утихнет, перестав быть личностью, либо она умрет от истощения.
Женщина продолжала дрожать, натягивала на голову халат, словно хотела защититься от невидимых ударов. Издавала вопли, в которых слышался лай, крик чайки, лошадиный храп, и лицо ее уродливо содрогалось, блестящие зубы кусали губы, и с них капала кровь.
Садовников чувствовал, как велико ее страдание. Оно выплескивалось, создавало вокруг туманное поле, и воздух, который он вдыхал, свет, который ловили его зрачки, казалось, сотрясались от непрерывных конвульсий. Он чувствовал, как в его мозг вонзаются отточенные клинья боли.
— Я пригласил вас, Антон Тимофеевич, как последнюю надежду перед операцией. Быть может, ваши методы, которые, признаюсь, остаются для меня загадкой, помогут несчастной женщине, — Зак с трудом сдерживал судороги, вновь появившиеся на лице.
Садовников осторожно протянул к женщине ладони, издалека ощупывая пространство вокруг ее головы. Незримый покров, окружавший разум, позволявший рассудку существовать в трехмерном мире, чувствовать время, различать причины и следствия, — этот покров был разрушен. Его кромки были расплавлены неведомым взрывом, раздвинулись, и в открывшийся пролом била тьма непознаваемых миров, неподвластных рассудку измерений, которые вливали в беззащитную женщину безмерный ужас. Казалось, к пробоине приближался громадный ковш, из которого в женщину вливался черно-фиолетовый кошмар, и она начинала биться, кричать зверем и птицей, ее хрупкое тело разрывалось от боли, а в глазах трепетала бездонная тьма.
Садовников медленно приближал руки, видя, как затравленно бегают расширенные глаза женщины. И когда чаша ладоней была готова накрыть разрушенный купол, испытал удар, подобный молнии, которая отшвырнула его прочь. Чувствовал, как колотится в груди обугленное сердце, а в глазах расплывается затмевающая клякса, будто лопнул огромный фиолетовый спрут, выпуская ядовитый мрак.
Садовников дал остыть ожогу и стал осторожно окружать зияющий кратер прикосновениями невидимых волн, которые слетали с его ладоней, касаясь расколотых кромок. Он умягчал эти кромки, сдвигал, стараясь уменьшить разлом, в который хлестал мрак. Он использовал для этого витальную энергию из таинственных резервуаров души, где накапливались лучистые вспышки счастья, слезного сострадания и любви. Где хранилась память о любимых и близких, выученные наизусть стихи дорогих поэтов, портреты и пейзажи обожаемых художников, молитвенные песнопения и картины родной природы. Эти переживания он накапливал в себе, как дерево накапливает солнце, откладывая его в древесных кольцах, чтобы потом, попадая в камин или печь, вернуть его в мир теплом. Так и он сжигал под сердцем драгоценные накопления, посылая волны тепла и света несчастной женщине, которую убивал беспощадный мрак. Он обращал на нее те безымянные силы, которые днем вливались в него из теплой земли, из воды лесного озера, из синих чудных небес. Он нес к ней малиновые лесные герани и цветы колокольчиков, слипшиеся от дождя. Тот серебряный след, что тянулся на черной воде за плывущим лосем. Ту легкую голубоватую вспышку, что оставила на еловой ветке вспорхнувшая сойка.
Он чувствовал, как разрушенные кромки смыкаются, как тьма отступает, и женщина затихает, бессильно склоняется на подушку. Но мрак надвигался вновь, раздвигал защитный купол, и казалось, в мозг женщины вонзался жестокий электрод, жег и глушил, и женщина в ужасе вскакивала, истошно кричала, и лицо ее искажал звериный оскал.
Силы покидали Садовникова. Смерть из других миров вторгалась в любимый мир, в котором сверкали звезды, шумели леса, витала драгоценная ноосфера, где людские творенья и мысли были готовы исчезнуть под воздействием черных неопознанных сил, рвущихся уничтожить эту безвестную женщину, а вместе с ней все любимое мироздание. Ненавидя смерть, не умея ее победить, истратив весь отпущенный ему боекомплект, Садовников, как пехотинец, кинулся на смертоносную амбразуру и закрыл собой.
Он ощутил страшную боль во всей своей плоти, будто сгорала каждая клетка, сердце пробили штырем, а разум раздулся до невероятных размеров и лопнул, оставив облако пепла. На мгновение он потерял сознание, но успел почувствовать, как у женщины сомкнулись кромки разъятого разума и тьма отступила. Часть его жизни была израсходована в сражении с тьмой, и женщина была спасена.
Садовников без сил прислонился к стене. Зак ошеломленно смотрел на него. Женщина, упав на подушку, спала. Ее лицо было бледнее наволочки. Еще недавно искаженное звериными гримасами, оно казалось теперь утонченным, красивым и нежным, с голубоватыми тенями у глаз, из которых выкатились и блестели две слезинки. Оно было измученным и усталым, это лунно-белое, голубоватое лицо, но на губах чуть проступил сиреневый цвет лесной герани, а слезинки мерцали тем же живым лесным блеском, что и капли росы на цветке колокольчика.
Она спала, и волосы ее темной волной накрыли подушку. Садовников, зная, как хрупок защитный покров, как недалеко отступила тьма, мысленно повесил у нее над головой чистую голубую звезду из стихотворения Иннокентия Анненского: «Среди миров, в мерцании светил».
— Вы сотворили чудо, — восхищенно произнес Зак. — В чем природа вашей целительной практики?
— Не сейчас, Марк Лазаревич. Я ужасно устал. Приходите в гости, и мы побеседуем.
— Я не знаю, где вы живете.
— Улица Бабушкина, дом четырнадцать. Там входная дверь прямо с улицы, покрашена облупленной синей краской.
— Обязательно приду. Ваш метод заслуживает изучения и описания.
— До встречи, — произнес Садовников, взглянув на женщину, чьи густые черные волосы рассыпались по подушке, и над ними одиноко и чисто сияла голубая звезда.
Он вернулся домой, в свою убогую комнату с деревянным верстаком, железной кроватью, картой звездного неба на стене, с лопаткой турбины от истребителя пятого поколения, похожей на лепесток стального цветка. Никола, строгий, истовый, с деревянной бородой и синими деревянными глазами, стоял на подоконнике, прижимая к груди священную книгу. Другая рука была отведена в сторону, дожидаясь, когда в нее вложат меч. Сам меч, гнутый, покрытый ржавчиной, лежал на верстаке, словно его отыскали на поле брани, где его обронил сраженный воин.
Уже смеркалось. За окном лил дождь. Уличный фонарь желтел в зеленой мокрой листве. Садовников прислушивался к шуму ливня, представляя, как дождь падает в лес, где он гулял утром. Рябит воду темной пустой реки. Хлещет по куполу городского храма. Будоражит красные, зеленые и золотые лужи на площади у супермаркета. Колотит в окно больницы, за которым спит тревожным сном черноволосая женщина с голубой звездой в изголовье.
Он взял железный меч, которым святой Николай без устали размахивал, сражаясь с пороками мира. Видно, пороков было не счесть, потому что железное лезвие зазубрилось, металл, готовый треснуть, прогнулся, и на нем проступила коричневая ржавчина. Садовников попробовал провести по металлу ладонью, надеясь на жаркую силу, которая обычно таилась в его руках, стекая в пальцы из потаенных хранилищ, размещенных в области сердца. Но хранилища были пусты, животворные силы были израсходованы в больнице во время сражения с тьмой кромешной. Ладонь с неприятным шорохом прошлась по шершавому металлу, и на ней остался грязный след окисленного железа.
Садовников устало сидел, испытывая одиночество и печаль, среди вечернего мира, охваченного дождем, который барабанил по крыше, гремел в водосточной трубе, шипел ртутными брызгами под колесами шального автомобиля. Вспоминал прикосновение любимой руки, которая касалась его лба, прикрывала глаза, и его ресницы шелестели, как две пойманные бабочки. Это воспоминание было острым, больным, и глазам стало горячо и влажно. Но он не дал воли слезам. Смотрел на смуглый сучок в деревянном верстаке, собирая под сердцем капли светлой энергии.
Он вспомнил бабушкин лакированный ларец, почему-то называемый «берлинским», в котором хранились пуговицы, огромное множество, стеклянных, костяных, перламутровых, срезанных и опавших со
