— Откуда? Кто такие? — Кудрявцев старался придать голосу уверенные ободряющие интонации.
— Танковый батальон. Наводчик танка, — сказал подошедший. И в том, как он боязливо, поглядывая по сторонам, подходил, было нечто от большой запуганной и забитой собаки.
Это были два солдата, оба без оружия. Один был в растерзанном комбинезоне, с большой, через все лицо, царапиной, угловатый, нескладный. Другой, в одной тельняшке, замерзший, с провалившимися щеками, маленьким жалким носиком, дрожал и дергался, словно его контузило.
— Замерз или что? — спросил Кудрявцев, но тот не ответил и продолжал дрожать.
— Как начало гвоздить, все побежали… Движок у танка заглох… Я вылез, а уж все горит… Я под танк залез, а потом и этот приполз… Чеченцы пришли, пленных сюда подогнали… Расстреляли… — Солдат кивнул в темноту, где на сером асфальте что-то неразборчиво, уродливо темнело. — А этот цуцик замерз до коликов…
Второй стоял ссутулившись, обняв себя за бока тощими руками. Его колотило, казалось, его сейчас начнет рвать, выворачивать. Кудрявцев спустил с плеч автоматы, снял бушлат, накинул на солдата, на его дрожащие, обтянутые тельником плечи.
— За мной! — приказал Кудрявцев, и те послушно засеменили. Было слышно, как икает и давится тот, кого бил колотун.
Они дошли до последних разбегавшихся с площади, остановленных гранатометами машин. Одиноко, в стороне, темнел грузовик.
— Туда бегом! — указал на грузовик Кудрявцев. — Если что, прикрою!
Видел, как нестройно бегут солдаты, пересекая пустое освещенное пространство. Испытывал к ним щемящее жалостливое чувство. Был готов заслонить их, принять на себя грозящую им опасность.
Он нашел их у грузовика и, легонько понукая, погнал к дому, где в черном подъезде его уже поджидали трое других. Возбужденные, нетерпеливые, они обрадовались его появлению. У них было оружие — три автомата и один ручной пулемет с тяжелой свисавшей лентой.
Они уже не были беглецами, не были безоружными одиночками. Они были вооруженные, добывшие себе оружие солдаты, а он был их командир.
Все пятеро выстроились на лестничной площадке лицом к окну, за которым розовела и туманилась площадь. Кудрявцев видел их серьезные, устремленные на него лица, стволы автоматов, наброшенные на плечи ремни. Он еще не знал, что им скажет, но это нарождавшееся слово, вызревающее решение овладевало им.
— Познакомимся для начала, — сказал он, обращаясь к солдатам. Этим спокойным обращением давал им понять, что самое ужасное, превратившее их бригаду в беспомощные остатки, — это ужасное кончилось и они опять превратились в вооруженное боевое единство. — Я — командир первой роты капитан Кудрявцев. Назовитесь и вы. Звание, фамилия, должность… Ты!… — Он ткнул стоящего на правом фланге уже знакомого ему батарейца, жадно схватившего кулаком ремень автомата.
— Рядовой Чижов! Водитель грузовика зенитно-ракетной батареи!…
— Стало быть, Чиж, — уточнил Кудрявцев и этим уточнением упростил их отношения. Внес в них едва заметную теплоту и иронию, необходимую для быстрого сплачивания. — Ты!… — Он указал на следующего, невысокого ладного крепыша, того, кто раздобыл ручной пулемет. Забросив на плечо автомат, он поставил пулемет у своих ног, как не подлежащую перераспределению собственность.
— Сержант Тараканов, мотострелок! — был ответ.
— Значит, Таракан! — дал ему кличку Кудрявцев. И чтобы тот не обиделся, уточнил: — Самое умное, быстрое и добычливое существо!
Кто— то из солдат хмыкнул, не насмешливо, а дружелюбно. И Кудрявцев понял, что игра его принята, уже происходят их сближение и спайка.
— А ты кто? — спросил худого, угловатого парня, третьего из тех, кто, шаркая, пробегал мимо дома. Теперь он почти утратил свою угловатость, вытянулся, заострился, и эта образующая, укрепляющая его вертикаль проходила сквозь ствол его автомата.
— Старший сержант Ноздратенков, снайпер взвода!
— Ноздря, — сказал Кудрявцев. Видел, что всем понравилась кличка. Те, кто уже был наречен, принимали его в свою компанию. А те, кто покуда оставались безымянными, ожидали своей очереди.
— А ты? — Кудрявцев всматривался в того, кто недавно по-собачьи выбрался из-под заглохшего танка. Теперь он был сильным, высоким, деревенского обличья парнем. Успокоился после того, как получил автомат, оказался в строю вооруженных людей.
— Рядовой Крутых, орудийный наводчик танка.
— Крутой! — недолго думая, определил Кудрявцев. Все заулыбались, губы задвигались, повторяя и примеряя крепкое слово «крутой».
— Ну и ты, наконец! — обратился Кудрявцев к тому, кто стоял в его теплом бушлате, еще не согревшийся, сгорбленный, сохраняя первые появившиеся в нем капли тепла.
— Филимонов, мотострелок, рядовой… — отозвался солдат и закашлялся. Его опять стала бить дрожь.
— Значит, Филя! — сказал Кудрявцев с едва заметной лаской, как говорят с больными детьми, беззащитными в своей хвори и одиночестве.
Теперь все они были знакомы, поименованы. Их новые имена должны были отделить их от недавних унижений и страхов, от догоравших подбитых машин. Они сочетали их в новом единстве, делали новым боевым отделением.
— Вот что скажу! — Решение, которое медленно в нем созревало, с тех пор как его пустые, безоружные руки сжали цевье автомата, глаза обожглись зрелищем истребленной бригады, а его разум, переживший страх и позор, возвращал ему ощущение несломленной воли, — это решение облекалось в слова, с которыми он обратился к солдатам: — Нам удалось вырваться из этого ада, — он кивнул на окно, на котором колыхались вялые красноватые пятна. — Мы вернули себе оружие. Нас несколько здоровых молодых мужиков. Мы можем попытаться уйти, просочиться сквозь сады, добраться до окраины. Если нас по пути перехватят, дадим бой, пойдем на прорыв. Кто-нибудь да прорвется! Но мы можем поступить по-другому. — Он помолчал, проверяя, все ли отложилось в его голове поверх горячего пепла и недавнего страха. — Мы можем занять оборону. Использовать дом как опорный пункт. Нам при вступлении в город была поставлена боевая задача: занять привокзальную площадь, контролировать вокзал, подъездные пути до подхода морской пехоты. Приказ командования никто не отменял. Мы есть то, что осталось от нашей бригады, стало быть, мы и есть бригада. Мы вышли на намеченный рубеж с большими потерями и заняли оборону. Погибла большая часть бригады, но русская армия не разгромлена, есть другие войска, дивизии, корпуса, фронтовая и бомбардировочная авиация. Есть свежие части, которые уже на подходе и готовятся к наступлению. Уверен, утром оно начнется. Наша задача — его поддержать. Сохранить этот дом, наш опорный пункт, ожидая, когда подойдут подкрепления… Не хочу вам приказывать. Хочу, чтобы решение, которое примем, было вашим сознательным добровольным решением. Только после этого я буду для вас командиром…
Они молчали, глядя через его плечи и голову в окно, затуманенное их дыханием. За стеклом, Как в керосиновой лампе, вяло колыхался красный огонь. Никто из них не обладал красноречием. Городки и поселки, из которых они пришли, были населены усталым, погрязшим в нуждах и заботах народом. И сами они только что избежали смерти. Им хотелось, как в детстве, закрыть глаза и чудом перелететь из чужого жестокого города в родные селения, где ждут их братья и сестры и измученные ожиданием родственники. А этого грязного окна, в котором угрюмо тлеет красный фитиль, этих птичьих истошных криков над телами убитых товарищей, этого высокого лобастого капитана, призывающего их воевать, — всего этого нет и не будет.
Они молчали, громко дыша, и было слышно, как что-то сипит в простуженных легких Фили.
— Товарищ капитан! — Это сказал Таракан, слегка выставляя ногу, касаясь ею приклада стоящего на полу пулемета. — Вон тот грузовик, к которому мы выдвигались… Он с боеприпасами. Навалом пинков, гранат. Вроде огнеметы «Шмели». Надо, пока темно, смотаться, запастись патронами.
— Так и будет, — сказал с облегчением Кудрявцев, принимая командование. И уже командирским, не терпящим возражений голосом приказал:
— Все четверо, кроме Фили! К грузовику, вперед!… Я пулеметом прикрою…
Он спустился на первый этаж, установил пулемет у порога, озирая сектор обстрела, по оси которого
