Возбуждение, вызванное схваткой, прошло, и я — опустошенный, на подгибающихся ногах, побрел вниз. Шел я медленно, часто останавливался, а один раз даже забылся чем — то вроде сна, забившись в какую — то расселину, потому что решил дождаться сумерек. У меня достало ума не позабыть на месте драки свою сумку, а, перебираясь через ручей, отмыть грязь с синяков и ссадин и привести в порядок одежду, но все равно — выглядел я ужасно. Любой первый встречный, если он только не полный идиот, сразу заметит неладное и спросит, что это такое со мной стряслось — и тогда мне уже не отвертеться.
Я почти ожидал этого разоблачения, потому что обрушившееся на меня чувство вины было таким невыносимым, что сознание отказывалось принять его полностью. Однако, это сомнительное утешение меня миновало — никому не было дела до того, как я выгляжу. Едва лишь подойдя к летней стоянке, я увидел, что она бурлит, точно развороченный муравейник.
Люди бежали мне навстречу, не обращая на меня ровно никакого внимания. Лица у них были одновременно испуганные и полные радостного ожидания — словно им предстояло небывалое, но несколько опасное развлечение. Какое — то время я просто хлопал глазами, когда мимо меня в очередной раз на полном ходу проносился кто — то, но потом развернулся и тоже побежал, как это обычно и бывает — возбуждение толпы передалось и мне. Потом вдруг сердце у меня на миг сбилось с ритма — я решил, что они все — таки нашли ее.
И лишь оказавшись в самой гуще событий, с облегчением понял, что ошибся.
Сперва я увидел шевелящуюся кучу — все, беспорядочно размахивая руками, сгрудились вокруг какого — то невидимого мне общего центра. Младшие, не в состоянии протиснуться внутрь, возбужденно скакали у границы этой бурлящей массы.
Я поймал за рукав Ждану, которая, вытягиваясь на цыпочки, безуспешно пыталась заглянуть поверх обращенных к сердцевине волнения голов.
— Эй, что там стряслось?
— Оборотня поймали! — возбужденно пискнула она. — Пошли, там, с другой стороны лучше видно!
Я вместе с ней обогнул сборище и, подсадив Ждану на массивный корень возвышающегося поблизости дерева, сам последовал за ней.
Сначала я ничего не увидел — одни лишь спины, разгоряченные затылки, машущие кулаки, потом то, что составляло самую сердцевину бури, видимо попыталось выбраться наружу; существо, находящееся внутри круга рванулось с такой силой, что окружавшее его кольцо разъяренных мужчин распалось и оно, скользнув вперед, выбросив руки и вцепившись ими в землю, одним рывком очутилось за пределами схватки. Не обращая внимания на то, что несколько человек успели уцепиться за него, он поднялся сначала на четвереньки, потом на ноги.
Он ничем не походил на нее, и был гораздо выше ростом — со взрослого мужчину…
Не знаю, было ли в нем первоначально хоть какое — то сходство с человеком — к этому времени он окончательно утратил человеческий облик и я даже не понял, была ли на нем какая — нибудь одежда.
Возможно, ему пришлось искупаться в смоле, а может, это была его собственная кровь, лаково блестевшая на солнце — на черном лице жили одни только глаза, безумные, светящиеся.
Я даже не успел отскочить — он неожиданно очутился совсем близко, пошатнулся и слепо уставился на меня. Нервы у меня не выдержали, я размахнулся и ударил кулаком ему в лицо, вкладывая в удар все накопившееся отчаянье. Кулак мой почти не встретил сопротивления, я даже чуть не упал, утратив равновесие. Видимо, на то, чтобы освободиться от преследователей, он потратил последние свои силы, потому что от моего удара он покачнулся и откинулся назад. И, пока не подбежали остальные и не утащили его прочь, я, выплескивая все свое отчаянье, всю бессильную ярость, продолжал бить, бить, бить в запрокинутое темное лицо.
Тяжелая рука легла мне на плечо и отшвырнула прочь. Я отлетел в сторону от общей свалки и упал на землю.
— Опомнись, парень, — твердо сказал Матвей.
Я потряс головой, пытаясь разогнать застилавшую глаза багровую пелену.
Он молча стоял рядом, дожидаясь, пока я приду в себя.
Потом сказал:
— Никогда не делай ничего такого, за что после тебе будет стыдно.
Я разглядывал сухую, вытоптанную землю.
— Я… не хотел. Это само так получилось.
— Понимаю, — сказал он, — и тем не менее. Ведь это всего лишь страх.
— Но ведь он — нечисть… оборотень.
— Ты уверен?
— Что значит — уверен?
— Разве ты удосужился спросить у него, кто он такой?
— Их же всегда убивают.
— Вот именно. Кстати, ходят слухи, что их не так просто убить, — задумчиво сказал он, — а некоторые утверждают, что и просто невозможно.
— Так что же с ним будут делать?
— Во всяком случае, они попробуют. Слухи слухами, знаешь ли…
Шум схватки затих. Теперь они больше не кричали, не махали руками — они стояли молча, неподвижно, потом толпа расступилась.
То, что осталось лежать на земле, уже не шевелилось. Кто — то принес веревку и двое мужчин, брезгливо отворачиваясь, накинули петлю на ноги лежащего на земле создания и потащили тело волоком по истоптанной траве.
— Куда его теперь? — спросил я.
— На священную поляну, наверное — ответил Матвей. — привяжут к столбу, а с рассветом сожгут. Сейчас как раз близятся дни летнего солнцестояния, когда темные силы отступают. Так что очень удачно все получается.
— Почему не сейчас? Я хочу спросить, зачем дожидаться утра?
— Потому, что без святого отца они ничего делать не рискнут. А он вернется лишь к утру — его вызвали наверх, в горы.
Он покачал головой.
— Там что — то случилось. По — моему, кто — то пропал. Кто — то из подпасков.
Сердце у меня торопливо ударило несколько раз подряд, и я поспешно сказал, чтобы отвлечь его:
— Представляю, каково будет тем, кому придется охранять его до рассвета!
— Никто его не будет охранять, — ответил Матвей, — таких храбрецов не найдется. Никто не согласится остаться с ним один на один в лесу. Тем более, ночью. Там, по слухам, с людьми происходят странные вещи.
— Но если другие придут и заберут его…
— Они никогда не забирают своих, — ответил Матвей, — так что можешь не беспокоиться. Никто его выручать не придет. Кстати, а с тобой что стряслось?
Почему ты ходишь в таком виде?
— Я упал с обрыва, — неохотно ответил я.
Он вновь покачал головой, но ничего не ответил и я, отвернувшись, побрел назад, на летнюю стоянку. На душе у меня было паршиво. Я знал, что, даже если пастухи и успели хватиться Тима, то пройдет какое — то время, прежде чем они отыщут тело, если его вообще отыщут. Скорее всего, в его исчезновении обвинят странное существо, которое сейчас волокут к священному столбу, или других таких же существ… мне ничего не грозило, кроме собственной совести.
Ночью я не мог заснуть. Мне было плохо, и самое страшное, что я не мог ни с кем поделится, мне некому было жаловаться, не у кого просить совета. До конца жизни мне придется носить это в себе, бояться проговориться, с криком просыпаться после ночных кошмаров и врать… врать. Что же я наделал такого, Господи? Думать об этом было невыносимо, и я стал думать о другом. Его нельзя убить? Он будет стоять там и корчиться в огне? Нет, верно, это выдумки, старушечьи бредни, он просто очень живуч… значит, он все —
