— Не знаю, — сказал он, — но должно быть, так. И призывают тех, кто готов. Но вот куда и зачем… Кстати, это не твое?
В его руке что — то блеснуло и я с удивлением узнал свой нож.
Видно, я выронил его тогда, на поляне, и даже не заметил этого.
Это был совершенно определенно мой нож — потому что на рукоятке я вырезал причудливые завитушки. Все мальчишки украшают рукоятки своих ножей, кто во что горазд, поэтому двух одинаковых просто не бывает.
Я нерешительно протянул руку.
Матвей какое — то время молча глядел на меня, потом сказал:
— Иногда трудно понять, как на самом деле следует поступать. Кажется, что ты делаешь что — то достойное, а на самом деле — совершаешь преступление…
Он протянул мне нож, и, когда пальцы мои сомкнулись на рукоятке, задумчиво добавил:
— Или наоборот.
Больше мы к этому разговору не возвращались и я так и не знал — впрямь ли он догадался о том, что произошло ночью на священной поляне.
Но день на этом не кончился.
Я — то думал, что и заночую на пастбище — конечно, считается, что ночами оставаться под открытым небом опасно, хоть молодежь больше пугала друг друга этим страхом, чем на самом деле боялась — просто так, для развлеченья, тем более что пастухи всегда ночевали на выгонах, и ничего с ними не случалось, — но в последнее время все было неладно и слухи перебрасывались из одной общины в другую, как пламя на охапки соломы. Уже поговаривали, что морской народ вышел из моря и слишком долго плясал на берегу, и что им даже удалось заманить к себе в воду какого — то парня, который застал их за этим занятием. Никто сам этого парня не знал, но слухи все равно ходили… Все шарахались друг от друга, потому что нечистая сила может принять какой угодно облик, и старались держаться вместе, чтобы было кому подтвердить, что ты самое что ни на есть человеческое существо… Одним словом, вечером, когда пастухи с остальных выгонов стали собираться у костра, снизу поднялся Дарий и сказал, что меня хочет видеть святой отец.
Я шел, сопровождаемый Дарием, который на все вопросы только ухмылялся препаскудным образом, и все гадал — зачем он меня позвал? Неужели он вспомнил про меня, наконец — то? И я приступлю к своему ученичеству? Впрочем, на это я не слишком надеялся — не так — то легко обмануть святого отца.
Вечера теперь стояли долгие, а небо, едва лишь темнело на западе, начинало светиться на востоке — полной темноты все равно не было, и я добрался до молельного дома без всяких приключений. Если вспомнил, то почему вызвал к ночи, вот вопрос — то! А если дело не в том? Сердце у меня ныло в предчувствии неладного, но деваться было некуда.
Я думал, что он будет ожидать меня в жилой пристройке, но огонь горел в молельном доме — одинокая плошка, она и света — то настоящего не давала; ровно столько, сколько нужно, чтобы разобрать, где сидит отец Лазарь и подойти к нему.
— Я жду тебя, — сказал он.
Сердце у меня вконец упало.
Он неподвижно глядел на меня из тьмы своими яркими, блестящими глазами.
Он все знает, подумал я, давно уже знает, он видит меня насквозь, просто хочет помучить.
— Последнее время я что — то редко тебя вижу, — сказал он, — чем ты занят?
— Не знаю, святой отец… думаю…
— Неплохое занятие для того, кто хочет стать учеником священника. И к каким же выводам ты пришел?
Я неуверенно поглядел на него. Лицо у него было серьезным, и я не мог понять, издевается он надо мной, или нет.
— Я подумал… может быть, мы неправильно понимаем то, что видим? Мы ведь знаем только то, что снаружи. На поверхности…
— А… — сказал он. — А что же происходит на самом деле? Сделай одолжение, просвети меня.
Все — таки издевается, подумал я. Либо он не понимает, о чем я, либо делает вид — не хочет понять… либо… либо я и впрямь ненормальный, раз мне приходят в голову такие мысли. И все — таки я решил попытаться еще раз.
— Святой отец… кто они такие?
Он даже не спросил, о ком это я. Отрезал:
— Нечисть.
— Но мне показалось… он был из плоти и крови… его можно было ударить. Ранить. Его удалось поймать.
Он сурово поглядел на меня.
— Откуда ты знаешь? А может, он просто позволил себя поймать?
— Зачем?
— Быть может — чтобы кое — кто усомнился. Он внес смуту в человеческие души — и исчез. Где он теперь? И как он освободился от пут? Если он — порождение этого мира, то как ему удалось уйти? Да, кстати, Люк… эта девочка…
— Да, святой отец, — тихо отозвался я.
— Ты ее видел? — резко спросил он.
Я вздрогнул.
— Ведь ты ходил ее искать, верно? Тебя видели в горах.
Я кивнул.
— Да, но… я так и не нашел ее. Ведь они ее забрали, да?
Он медленно сказал.
— Говорят, она все еще бродит где — то поблизости. Ее видели. Но не ищи ее, Люк, не обманывай себя — она больше не человек. С тех самых пор, как пришла из Гнилого Лога. Ты ввел в человечье жилье пустую оболочку, Люк.
Меня затрясло.
— Вы знали об этом… с самого начала?
— Никто не может остаться один в ночном лесу и вернуться тем же самым, — сказал он. — Поэтому, как только ты сказал, что она пришла из лесу вслед за остальными, я сразу понял, что дело неладно. Она просто не могла уцелеть.
А я? — подумал я.
Я, было, открыл рот, чтобы возразить, но передумал и снова закрыл его.
— Ты что — то хотел сказать? — спросил отец Лазарь.
— Но ведь… я разговаривал с ней. Тогда, внизу. Она мне отвечала. Она была совсем как…
— Притворство, — жестко ответил он. — Сплошное притворство. Они всегда прикидываются людьми — сначала. Вселяются в человека и сохраняют его облик.
— А потом?
— Кто знает? — сказал он. — Иногда я думаю… вокруг нас словно сжимается кольцо — все плотнее и плотнее… мы — точно загнанные звери. Я молил Господа дать мне знак. И тогда, после, я поглядел в огонь и увидел…
— Что? — шепотом спросил я.
— Огонь. — Ответил священник.
Вроде бы, что еще такого можно увидеть в огне, верно? Но я испуганно смотрел на него, не мог отвести взгляда от его глаз, светящихся из полумрака.
— Погляди на меня, Люк, — сказал он властно, — погляди внимательно.
Лампа уже совсем прогорела, светились только его глаза. Они точно разбухли, повисли в воздухе перед лицом, стали как огромные светящиеся шары.
— Тебя видели ночью в горах, Люк, — сказал он. — Что ты там делал?
Завороженный, я не мог не ответить.
— Искал… ее.
— Зачем?
