— Помяни мое слово, заимеешь четыре колеса или парня — хватишь с ними горя, это я тебе гарантирую, — сказала Палма как-то в пятницу, когда они в очередной раз оттягивались.
Подружки просматривали колонку «одиноких сердец» в газете и зачитывали отрывки оттуда вслух. Кто у нас не жил, тот не поймет, как здесь бывает одиноко. Нам нужны эти объявления. Но это не значит, что мы над ними не потешаемся.
— Как насчет такого, например: «Рост шесть футов три дюйма, вес двести фунтов, тридцать семь лет, глаза голубые, играет на ударных, любит церковную музыку». Прикиньте, как он сбацает на ударных псалмы! Класс, а?..
— А вот еще лучше: «Привлекательный ковбой, шесть футов четыре дюйма, сто восемьдесят, без ВП, не подарок для женщин, любит держаться за руки, тушить пожары, играть на тубе». Наверное, это значит шумный, тощий, гадкий, до сих пор балуется со спичками. Привлекателен, как куча дерьма.
— Как думаете, что означает «не подарок для женщин»?
— Член величиной с земляной орех.
Джозанна уже обвела чернилами «симпатичного, атлетически сложенного Медведя, кареглазого, с черными усами, любящего танцы, развлечения, свежий воздух, прогулки при луне и пожить на полную катушку». Элк Нельсон был, что называется, «летун»: работал на буровой, строителем, шахтером, грузчиком. Красивый, разговорчивый, ослепительная улыбка. Я-то сразу, как увидела эти поношенные ботинки и жирные волосы, собранные в хвост, подумала, что он тот еще фрукт. Первым делом Элк пристроил свою пушку 30-го калибра в кабине грузовика Джозанны, и она даже не пикнула. У него были светло-карие глаза, похожие на два крекера из муки грубого помола, и большие усы, из тех, что напоминают крылья черного дрозда. Возраст я не взялась бы определить; старше Джозанны — лет сорок пять, ну, может, сорок шесть. На руках — сплошные джунгли, расплывшиеся татуировки: пауки, скалящиеся волки, скорпионы, гремучие змеи. Я-то сразу поняла, что он всякого попробовал, и не по одному разу. У Джозанны просто крыша съехала, сразу же, и от ревности тоже. А ему что, разве не приятно? Он, казалось, именно по ее ревности судил о том, как она к нему относится, устраивал ей проверки. А когда тебе выть хочется от одиночества, когда ты только и мечтаешь, чтобы кто-нибудь обнял тебя покрепче и сказал, что все хорошо, ну все же хорошо, и тебе вдруг попадется такой Элк Нельсон, так ты у него из рук будешь есть, и язык проглотишь.
По выходным я стояла за стойкой в «Золотой пряжке» и наблюдала, как Джозанна горит на медленном огне. Она смеялась над тем, что Элк говорил, слушала, склонялась к нему, зажигала его чертову сигарету, осматривала царапины у него на руках — он на пару недель нанялся строить изгороди. Она дотрагивалась до его лица, разглаживала пальцами его мятую рубашку, а он говорил: «Кончай меня лапать». Они часами ошивались в «Пряжке», Джозанна все выжидала, западет он на какую-нибудь бабу или нет, пока, наконец, Элку не надоедало ее мучить и он не убирался. Казалось, путник нарочно дразнит ее, проверяет, как сильно ее надо достать, чтобы она на стену полезла. Я все думала, когда же до Джозанны дойдет, что она ему на фиг не нужна.
Август выдался жаркий и засушливый: прорва кузнечиков, ручьи пересохли. Говорили, что эта область штата — возможная зона бедствий. Я сама слышала, как это говорили, еще до того, как появились кузнечики. Близилась субботняя ночь, и воздух был густой, как в кладовке с зимней одеждой. Это ночь родео, а родео всегда привлекает народ. Бар заполнился рано, работники с ранчо заявились еще в три часа, в пропотевших рубашках, с красными, распаренными, грязными лицами, вытеснив мальчиков- завсегдатаев, которые начали пить с самого утра. Палма появилась в самом начале шестого, одна, свеженькая, намазанная, в красновато-коричневой шелковой блузке, которая переливалась при каждом движении. На руках — серебряные браслеты, они ездили туда-сюда, постукивая один о другой. К половине шестого бар был полон, стояла духотища, люди задевали друг друга потными телами, некоторые дураки даже пытались танцевать — деревенские девчонки ловили свой шанс, отирались около мальчиков, прижимались; туда, где места хватало на четырех, набивалось восемь, шестеро — у стойки бара, шляпа к шляпе. Нас в тот вечер работало трое — я, Зикс и Джастин, но мы, как ни старались, не успевали. Напитки льются на пол. Все орут. Небо там, снаружи, зелено-черное, по улице проезжают грузовики с горящими фарами, поэтому то и дело все вокруг вспыхивает. Секунд на пятнадцать вырубилось электричество, в баре стало как в пещере, музыкальный автомат заглох, утробно заурчав, толпа издала громкий, пьяный, влюбленный стон восторга, который тут же перешел в проклятье, когда свет зажегся снова.
Вошел Элк Нельсон в черной рубашке и модной светлой шляпе. Навалился на стойку, зацепил пальцем ремень моих джинсов и притянул меня к себе.
— Джозанна уже здесь?
Я отодвинулась и потрясла головой.
— Отлично. Тогда пошли в уголок, перепихнемся.
Я налила ему пива.
Рядом с Элком стоял Эш Уитер. Он бы ни за что не разрешил своей жене и носа показать в бар, уж не знаю, почему. Местные шутники говорили, может, он боится, что ее прибьют в потасовке в бильярдной. Они разговаривали о ближайших лошадиных торгах в Термополисе. У Эша-то своего ранчо не было, он работал управляющим у каких-то богатых людей в Пенсильвании, но я слыхала, что якобы половина коров, которых он пас на их траве, на самом деле принадлежала ему. А хозяева-то и не подозревали. Меньше знаешь — крепче спишь.
— Выпей еще пива, Эш, — по-приятельски предложил Элк.
— Не, я домой, на толчок — и спать, — Эш говорил могучим ясным голосом, без всякого выражения. Он не любил Элка.
Голос Палмы прорезал ровный гул. Элк поднял голову и, увидев ее на другом конце барной стойки, подозвал.
— Пока, — бросил Эш Уитер, ни к кому не обращаясь, надвинул шляпу и стал пробираться к выходу.
Элк, идя сквозь толпу, высоко держал сигарету над головой. Я налила ему свежего пива и, подавая, краем уха услышала, как он что-то говорит о Каспере.
Так у них было заведено: они начинали гулять в «Пряжке», потом ехали в Каспер, пятеро или шестеро (он находится в ста тридцати милях отсюда), там сидели в каком-нибудь другом баре, может, точно таком же, как «Пряжка», напивались до бесчувствия, а потом заваливались в мотель. Элк рассказывал, что Джозанна однажды так нализалась, что описалась в постели мотеля, и ему пришлось отволочь ее в душ, включить холодную воду и туда же побросать мокрые простыни. Это у них называлось жить на всю катушку. Элк рассказывал это, как самую забавную историю на свете, а она всякий раз опускала глаза и пережидала рассказ с неловкой улыбкой. А я думала о своей последней ночи на ранчо с Райли, о давящем молчании, когда каждый удар часов — как удар топора, о сводящих с ума каплях воды из протекающего крана. Он никак не хотел чинить его, не хотел, и всё. И кое-что другое тоже починить даже не попытался. Вероятно, Райли думал, что я просто это скушаю.
Палма прислонилась к Элку и елозила спиной вверх-вниз по пуговицам его рубашки.
— Ну, я не знаю… Подождем Джозанну, посмотрим, чего она захочет.
— Джозанна захочет поехать в Каспер. Точно захочет, потому этого хочу я.
Он еще что-то сказал, я не расслышала.
Палма пожала плечами, и они пошли танцевать. Элк был на фут выше партнерши, кончик его сигареты начал слегка потрескивать в ее волосах, когда он притянул ее поближе. Палма откинула голову назад и одновременно так прижалась к нему лобком — Элк чуть было окурок не проглотил.
А потом вдруг вспыхнула молния, жутко громыхнуло, свет снова погас, и голова стала легкой — легкой от сильного запаха озона. На улице выросла стена дождя, раздался оглушительный стук градин. Свет зажегся, но какой-то тусклый, бледно-желтый. Из-за барабанной дроби града ничего не было слышно.
В комнате запахло радостной истерикой; одежда развевалась от ветра; машины на улице, казалось, неслись прямиком в преисподнюю; потная толпа, пропахшая лосьоном после бритья, навозом, давно не стиранной одеждой, в момент обсохла; парфюм, курево, выпивка — деньги на ветер; музыку заглушали крики и бульканье, хотя басовые ноты ощущались подошвами; и эта дрожь поднималась вверх по каналам
