вернувшегося в город перед самым началом войны. Гестаповцы охотно набирали в полицию уголовников, и Шерстнев-Амосов без особого труда поступил туда.
Столяров рассказал о себе Карновичу.
— Ну, видно, крепкий ты парень, если все это выдюжил, — улыбнулся Павел Васильевич, выслушав Алексея. — Мы ведь, признаться, и ждать тебя перестали… И доктор молодец, чистыми документами тебя снабдил.
— И не дождались бы, если б не он. В общем помогла еще одна девчонка. Ей я тоже обязан, что сижу теперь перед вами.
— Так оно и должно быть, — сказал секретарь обкома. — Ведь мы на своей земле, вокруг нас свои люди…
— Но теперь трудно сразу отличить своего от чужого, сначала приходится приглядываться, — заметил Алексей. — Мне вот дали в Москве адресок одного человека, пошел к нему, чуть было в ловушку не угодил.
— Какой адресок?
— Парикмахерская у рынка. Фамилии его не знаю.
Черный такой, худой.
— Крюков, Борис! — почти выкрикнул Корень.
Карнович рассказал, что в первые же дни оккупации начало твориться что-то непонятное. Во-первых, присланные для подпольщиков два вагона с оружием и продовольствием исчезли бесследно. Тогда решили проверить, цел ли склад в лесу Но люди, посланные в лес, были схвачены немцами. Подозрение пало на Крюкова, но пока еще не установлено, его ли это рук дело.
— И ты обращался к нему? — спросил Корень.
— Да. Просил свести с кем-нибудь из подполья…
— Ну?
— Сказал, чтобы я быстрее уходил. За парикмахерской установлено наблюдение. А Крюкова вызывали в гестапо.
— М-м. Странно… — Секретарь обкома задумался. — Странно, очень странно, почему он тебя спас.
Виселицу видел? Те двое скорее всего на совести этого предателя. Должно быть, он назвал их имена, когда был в гестапо. Но почему же он не выдал тебя? Почему?
— Не знаю. Может быть, совесть проснулась?
— Совесть? — с раздражением переспросил Корень. — Где она у него была, когда он выдал тех двоих товарищей… Но почему он все-таки не выдал тебя?
— И все-таки в нем заговорила совесть, — настаивал Алексей. — Когда я произнес пароль, он страшно перепугался и потребовал, чтобы я скорее уходил.
— Да, задал ты мне задачу. А мы уж думали убрать этого мерзавца.
— Нет, — решительно запротестовал Столяров. — С этим успеется. Парень еще может нам пригодиться.
Он-то кого-нибудь еще знает?.
— Нет. К счастью, никого. А в Москву мы уже сообщали, что эта явка подозрительна. Ну что ж, может быть, ты и прав. Подождем.
Корень и Алексей помолчали. Наконец Павел Васильевич спросил, видимо, чтобы сменить тему:
— Как твоя нога?
— Получше, — медленно ответил Столяров. — В первый раз я забыл о своей ноге. Хромота-то, видно, останется на всю жизнь.
Алексей прошелся по комнате.
— Крюков, Крюков, — повторял он, размышляя на ходу. — А в ком вы еще не уверены?
Корень ответил не сразу.
— Есть еще один: некто Ландович. Личность темная.
— Чем он занимается?
— Толкается на базаре, меняет соль на керосин.
Но дело не в этом — сейчас всем приходится маскироваться. Однажды Ландович где-то выведал, что по глухой дороге пойдет колонна машин. Ну, мы организовали засаду. Действительно, колонна появилась в назначенный день и час. Но за два километра до засады внезапно повернула обратно. И есть подозрение, что именно Ландович и предупредил фашистов. Словом, загадочная история. Но он настойчиво напрашивается на задания. Даже предлагает достать оружие.
— Ну что ж, — задумчиво проговорил Алексей. — Тогда познакомьте меня с этим Ландовичем. И кстати, дайте мне надежного помощника. У меня появился план…
— Что ж, есть у меня такой человек. Сам просится на дело. Зовут его Валентин Готвальд.
— Немец? — удивился Алексей.
— Да. 'Фольксдойч'. Родился в России, но его отец и мать выходцы из Германии. До войны был шофером в облисполкоме, а теперь возит кого-то из комендатуры.
Вы знаете, как немцы носятся со своей арийской кровью.
В комендатуре он вне подозрений. И шофер первоклассный.
— А как себя ведет?
— Проверен в деле.
— Сколько ему лет?
— Молодой, лет двадцати пяти. Говорит по-немецки как по-русски.
— Ну что ж, кандидатура интересная.
— С чего ты собираешься начать? — спросил секретарь.
Алексей улыбнулся.
— Будь другое время, с чего бы мы с тобой начали? Собрали бы совещание, пришел бы я к вам с планом.
— Нет, — засмеялся Карнович. — Придется покороче. Какие у тебя соображения?
— Вот какие. Ты говоришь — этот Ландович напрашивается на задание?
Корень кивнул головой.
— Прекрасно. Нужно дать ему задание…
— Пока не понял, — сознался Карнович.
— А вот послушай. Коли дашь 'добро', начнем действовать.
У Ландовича узкое, худое лицо, туго обтянутое желтоватой кожей, прямые редкие волосы, зачесанные назад. Большие глаза цвета крепко заваренного чая хоть и полуоткрыты, но настороженно прощупывают собеседника. Нога закинута за ногу, локоть уперт в колено, между длинных пальцев с обкуренными ногтями тлеет сигарета. На Ландовиче клетчатый пиджак, а зеленый шарф обвивает жилистую шею с острым кадыком. И в его позе и в одежде, как и в манере говорить туманно и интригующе, есть что- то картинно-театральное.
'Похож на провинциального актера, выгнанного со сцены за пьянку', решил Алексей.
Он почти не ошибся: как выяснилось, до войны Ландович работал театральным администратором. Но ломался он, как плохой актер, важничал, говорил с недомолвками, многозначительно.
У Алексея крепло убеждение, что перед ним ничтожный, но с неудовлетворенным честолюбием человек, авантюрист, мечтавший о крупной роли в жизненной игре, но так никогда ее и не получивший и теперь с приходом гитлеровцев решивший взять реванш за прошлое.
Алексей понял, что Ландовичу польстит, что с ним разговаривает не рядовой партизан, а некто повыше.
Поэтому он отрекомендовался уполномоченным обкома партии и заметил, что на Ландовича это произвело впечатление.
— Вы хотите с нами сотрудничать? — задал вопрос Алексей.
Ландович подтвердил, что он не намерен в такое время сидеть сложа руки и готов выполнить любое задание.
— Задание есть. Нужно проверить склад с оружием.
