непредсказуемые плоды.
'А это: 'имел… именем… именованного… имеющего… имеет…' – сердился Куракин. – И это дипломатический слог? Ну, понабрали дипломатов, прости Господи!' Однако же продолжал со вниманием читать:
'Что до замеченных нами оного графа характеристик касается, то сообщить имеем, что в обращении приятен, умом скор, но несуетлив, молчаливое обыкновение в беседе содержит, и вероятность велика есть, что имеет особенные от гран-магистера полномочия опричь по флоту требуемых, а слабостей партикулярных, быть в столь молодом человеке могущих, заметить стать не умели.
Засим остаюсь.
Посланник Ея Величества Государыни Всероссийской Екатерины ко двору Неаполитанскому и Вашего Превосходительства верный слуга граф Скавронский'.
'С какой радости я этому брильянтовому маркизу верный слуга?' – подумал Скавронский, запечатывая конверт.
'Славная у нас почта, – подумал в свою очередь вице-канцлер Куракин, складывая письмо. – Рыцарь уже два дня в столице, а мне сообщают, что скоро 'прибыть имеет'. То ли рыцари слишком быстро по Европе перемещаются, то ли почта у нас никуда'.
Воротнички, подпиравшие выбритый до экземы подбородок Куракина, доставляли ему мучительное служебное наслаждение. 'Режет, – думал он. – А кому нынче легко?'
Куракин засунул указательный палец под воротник и провел полукруг, тыльной стороной собрав бисеринки пота во фронтальных складках шеи. Затем приказал секретарю заказать в архиве подборку документов по Острожской приории Ордена госпитальеров. Потом включил аннотацию письма Скавронского в ежедневную записку для Безбородьки. И с неудовольствием отправил нарочного к начальнику Тайной экспедиции Шешковскому с копией письма Павла Мартыновича.
'Для сведения, – лаконично начертал он в уголке красной тушью наискосок, полюбовался и добавил: – Хранить вечно'. 'Вечно' Куракин подчеркнул двумя жирными чертами.
Шешковский не носил воротничков и ненавидел слово 'вечно'. Впрочем, недолюбливал он также 'во веки веков', 'на долгие лета' и 'незабвенный'. 'Бессмертие', а заодно уж и 'бескорыстие' тоже не входили в число излюбленных существительных. И даже 'без конца и без края' вызывало у генерала безотчетную тревогу.
Шешковский с той же почтой получил два донесения. Первое – от Федора Головкина из Неаполя. Второе – от Волконского с Мальты.
Головкин доносил, что Джулио Литта – человек серьезный, однако в делах международных несведущ, чем и рекомендовал воспользоваться, кому следует. В конце письма имелась любопытная приписка:
'P. S. Нам показалось, что Екатерина Васильевна Скавронская сделала на графа Литту сильное впечатление'.
'Интересно, – подумал Шешковский. – Впрочем, на кого ж Екатерина Васильевна не делает впечатление? Но интересно'.
Второе письмо оказалось писано под диктовку Волконского незнакомой рукой. 'Петром, что ли? – подумал Шешковский, назубок знавший почерк резидентуры. – У Фомы закорючки поразмашистей'.
'Навстречу мне шли два близнеца, совершенно одинаковые. Но посмотрел на меня только один', – вспомнил Шешковский один из любимых коанов Лао-цзы, недавно вышедших в типографии Московского университета, где, после заключения Новикова в Шлиссельбургскую крепость, предпочитали издавать книги древних авторов.
'Оказия надежна, потому пишу собственноручно', – начиналось письмо. 'Оказия была никуда, какой-то купчик из Малаги до Триеста, но уж больно худой, потому не рискую писать своей рукой', – разобрал между строк Шешковский.
Волконский доносил о своих морских маневрах в Большой Гавани Мальты.
Шешковский нахмурился, и на бугристое его лицо, казалось, набежало бугров вдвое против прежнего.
'Однако смею надеяться, – иронически заканчивал Волконский, – что с завоеванием Большой Гавани симпатия первых лиц ордена ко вторым лицам России подвинулась на высшую ступень'.
'Мальчишка! – подумал Шешковский. – За такие дела я бы твоей мордой все ступени в один присест пересчитал! И кого это он, интересно, под 'вторыми лицами' разумеет?…'
Шешковский отодвинул бумагу. 'М-да, – подумал он. – Впрочем, в России все лица – вторые. Первые давно или в гробу, или в крепости, или за границей'.
Прочитав копию с донесения Скавронского, присланную Куракиным, Шешковский снова поморщился.
– 'А слабостей партикулярных, быть в столь молодом человеке могущих, заметить стать не умели', – повторил он вслух. – Черт знает какая околесина! Надо бы, стать, уметь, туды твою в Алатырь! Ежели у рыцаря слабостей не имеется, то как же нам его 'особенные полномочия' на чистую воду выгнать? Кретины, прости меня, Господи, окаянного!
Он составил коротенькую записку Потемкину.
Потемкин не терпел длинных депеш и их никогда не читал. Чем подвиг административный аппарат на подвиг лапидарности, близкий к самопожертвованию.
Со смертью Потемкина, кстати, лаконическая эпоха в русских канцеляриях завершилась.
Безбородько, прочитав в утреннем докладе о мальтийце, затребовал у Куракина острожское 'дело'. И в свою очередь написал Потемкину в Очаков, что об Мальте не мешает переговорить. 'Щобы свести кур с яйцами', – выразился в записке Безбородько.
Великие – косноязычны. Оттого легко проникают в мысли друг друга.
Так закрутились колесики одной из самых загадочных интриг XVIII века.
28
Куракин отыскал Литте помещение в Аптекарском переулке, во втором этаже Апраксина подворья, бывшего Лестока.
По смерти фельдмаршала Апраксина дом был куплен казной, заселяем по прихоти царствующих особ и к 1789 году имел безвозвратно-казенный вид. Столовая, спальня и кабинет были обиты выбеленною холстиною. Выбеленною, однако, еще, вероятно, при Лестоке.
Джулио опасливо отогнул у косяка в спальне завернувшуюся от старости холстинку – и вздрогнул от отвращения.
Ненавистные останки залегали правильными прессованными ярусами рыжего окраса с ясно очерченными пылевыми прокладками. И отваливались слой за слоем, как давешние постные блины. 'Раз, два, три… семь, – шепотом подсчитал в ужасе Джулио слои. – Петр I, Екатерина I, снова Петр, э-э-э… Анна Иоанновна'.
– Что, батюшка, клопики? – просвиристел смотритель, внеся портплед и повергнув его на кровать.
Укутанный шарфом по самый нос и отрекомендовавшийся Жюльеном, смотритель сразу же забрался к Джулио в карету и, хищно осмотрев пожитки, цветисто проклял казенную царскую службу.
– С какой радости он Жюльен? – сказал вечером Робертино. – При такой-то роже?
Подойдя к косяку, смотритель поскреб пальцем по чешуйчатому кружеву.
– Дохлые, – убежденно сказал он. И, мастеровито растерев между пальцев, добавил: – Повымерзли. Оно как дом пустой, так им жрать-то нечего, притом морозы. Ну ничего. Сейчас затопим, и – добро пожаловать!
Пока Робертино при помощи кучера втаскивал сундуки, Джулио осмотрел оконные рамы – с разноцветным стеклом, заправленным в аккуратные свинцовые желобки. Примерился – где удобнее при случае ножом подрезать свинцовые колбаски переплета. Прошел на кухню.
Стены в кухне и очаг были выложены синими глазурными изразцами, а окно выходило в переулок, упираясь непосредственно в массивную гранитную глыбу.
