Но Катя отодвинулась от окна, задернула портьеру и, развернувшись, прислонилась спиной к простенку.
Александра проворно прошла к канделябру, задула разом все свечи.
Катя между тем снова развернулась и, сделав из портьеры маленькую норку, всунула туда мордочку. Рядом просунулась Александра.
– Ты видишь? – прошептала Катя. – Не может быть!…
– Гриша!… – выдохнула Александра.
Катя не отвечала.
– Огромный! – сказала Александра. – И грустный…
– Он же в Валахии… – сказала Катя. – Постой-ка…
– Приехал! – откликнулась Александра. – Из-за тебя! Для бешеной собаки семь верст не крюк…
Они, разом вынырнув, поглядели друг на друга.
Катя обвела глазами в полусумраке спальню, картины на стенах, балдахин над кроватью и вдруг прыснула.
В это время Джулио, взволнованный чехардой женских лиц в окне, трепетом портьеры, загадочной игрой света и тьмы, вдруг очнулся. Он огляделся, отвалился от ствола, стряхнул с плеча все, что могло к плечу прилипнуть…
– Же ву зан при? – Жюльен занырнул под крону. – Аллон! Плю тар. Коман э тэль?* – он кивнул на окна и подмигнул.
Джулио пристально взглянул на него. Поманил пальцем. Когда Жюльен подбежал, несильно ударил лопатой ладони в кадык. И, обогнув захрипевшего мажордома, быстро пошел, размахивая руками.
– Дура! – сказала Александра. – Что смешного? Отойди!
Но Катя, сотрясаясь от смеха, не уступала.
– Катька! – прошипела Александра. – Я тебя укушу! – и, отодвинув сестру, взволнованно вперилась за окно.
Сутулый джентльмен, держась за шею, странно вертелся на месте, как духобор. 'Это называется огромный и грустный? – разочарованно подумала Александра. – Впрочем, кажется, натурально невеселый'.
Екатерина Васильевна отпрыгнула от окна и повалилась на кровать.
– Укуси! – кричала она, болтая ногами. -
А укуси меня за голову!
А укуси меня за грудь!
А укуси, пока я голая!
А укуси за что-нибудь!
Ну? – говорила она, отирая слезы. – Стоит? А то, может, уже на стену лезет?
Александра изо всех сил впивалась взглядом в джентльмена, никак не похожего на джентльмена. В то место под вязом, где только что – она готова была поклясться! – стоял мужчина. Но ни мужчины, ни даже намека на мужчину, ни даже следа от намека! 'Дожила! – подумала Александра. – Под каждым деревом мерещатся'.
Только старый вяз, навылет подсвеченный фонарем, пустынно и горько шевелил кроной. Тени ветвей, отброшенных фонарем, скользили по лицу Александры, и ей было невдомек, что на заскорузлых ветвях в эту ночь проклюнулись первые зернышки листьев.
49
– Может быть, что-нибудь еще, сын мой? – спросил в конце исповеди патер Грубер.
Исповедальни в доме не было, патер непривычно стоял прямо перед Джулио, как православный батюшка, что отчасти смущало рыцаря. Однако патер склонил голову вниз, подставив огромное, пружинистое ухо. И ухо обезличивало исповедь вернее тряпичных занавесок в фанерных католических кабинах.
– Подумайте, – сказал патер. – Может быть, суесловие?
Джулио, размягченный индивидуальной мессой, отрицательно покачал головой.
– Гордыня?
– Нет, святой отец.
– Рукоблудие?
– Рукоблудие? – Джулио задумался. – Первое время в ордене велели кулаки на ночь обматывать бинтами, – сказал он, просветленно улыбаясь. – А все равно умудрялись…
– Это как же это? – удивился патер.
– Кулака-то два! – пояснил Джулио.
– Интересный способ, – согласился патер.
Патер Грубер начал свою карьеру в России с того, что оказал услугу великой княгине Марии Федоровне.
Павел Петрович встретил священника неприветливо. Количество шарлатанов, вертящихся вокруг русского престола, стало даже некоторой русской достопримечательностью.
Презрительно оглядев щуплую фигурку патера, он сказал:
– Это вы беретесь вылечить великую княгиню?
Ему не понравилось лицо патера – в мелких прыщиках, словно бы сваренное на прокисшем молоке.
– Берусь, ваше высочество, – просто ответил патер.
'Сначала прыщи бы вывел', – подумал Павел.
– Графиня Мануцци рекомендует вас как опытного дантиста…
– Это переизбыток серы в организме, ваше высочество, – сказал патер Грубер, указывая на свои прыщики. – Дантиста?
– Серы? – в свою очередь удивился Павел.
Они посмотрели друг на друга.
'Непро- ост', -подумал Павел.
– А кто сказал, что боли великой княгини имеют челюстно-лицевое происхождение? – поставил вопрос патер.
– А как же вы беретесь вылечить, еще не зная диагноза?
Они снова поглядели друг на друга.
– У вас, я вижу, плохо работает левая почка, ваше высочество, – сказал патер. – Но это я поправлю. Впрочем, у весов редко бывает пиелонефрит.
Павел заботами Никиты Панина хорошо знал все эти оккультные маневры. Бесцеремонно толкуют про знак Зодиака, забыв спросить разрешения на интимную экскурсию. Сверлят взглядом, словно ты вошь на аркане. В ответ начинаешь нервно и паскудно заискивать. Страшно, когда тебя видят насквозь.
– У вас, кажется, тоже назревает катаракта, – ответил Павел. – Но это я поправить не берусь. У дев катаракта неизлечима.
Излишне говорить, что они посмотрели друг на друга в третий раз. При этом патер не удержался и, сморгнув, протер пальцем левый глаз. 'А говорили – дурачок', – хмуро подумал он.
– Не в этом, в другом, – сказал Павел.
'Вдобавок эта публика любит приплести неприлежно прочитанное Евангелие, – говорил Панин. – И угрюмо настаивает на своем праве делать вам добро. Если не уметь вести беседу – неприметно заглотишь наживку'.
– Я даю вам один день, мистер Грубер, – сказал Павел Петрович.
'Смесь пиелонефрита с Евангелием – сильнейший галлюциноген, – подумал он. – С другой стороны, когда у жены месяц голова разламывается от боли – чем черт не шутит? Сера так сера'.
– Только не вздумайте дать княгине опий, – добавил великий князь.
История по сей день хранит загадку, какой алкалоид морфина использовал патер вместо опия. Может
