пения.
Таким образом, господин Осокава знал точно, что она находится в безопасности, потому что, пока она поет, ее никто не посмеет пристрелить. По совместительству они все оказывались в безопасности и поэтому с удовольствием подтягивались к роялю и слушали.
– Отойдите назад, – командовала Роксана и указывала рукой, куда им следует отойти. – Мне нужен воздух.
Первое произведение, которое она исполнила в то утро, была ария из «Русалки», та самая, которая, насколько она помнила, была заказана ей господином Осокавой на день своего рождения. Это было еще до того, как она с ним познакомилась, еще тогда, когда она вообще ничего не знала о жизни. Теперь она тоже полюбила эту историю о духе воды, который жаждал стать женщиной, держать своего возлюбленного в настоящих объятиях, вместо того чтобы убивать его в холодных объятиях волн. Раньше она пела эту арию почти на каждом своем концерте, но без всякого соучастия, без всякого сочувствия или понимания, которое появилось у нее в то утро. Господин Осокава услышал эту разницу в ее голосе, и на его глаза навернулись слезы.
– Она поет по-чешски так, словно это ее родной язык, – прошептал он Гэну.
Гэн кивнул. Он был далек от того, чтобы отрицать красоту ее пения, теплоту и кантиленность ее голоса, которые так прекрасно подходили к водянистой природе Русалки, но не счел нужным указывать господину Осокаве, что эта женщина ни слова не знает по-чешски. Она вкладывала чувство в каждый звук, но все вместе эти звуки совершенно не складывались в узнаваемые слова. Было совершенно очевидно, что она воспроизводит лишь звучание слова и воспевает скорей свою любовь к Дворжаку и саму эту историю, известную ей по переводу, а чешский язык как таковой остается для нее совершенно незнакомым и проходит мимо ее сознания без всякого узнавания. Разумеется, тут не было никакого преступления. Да и кто, кроме Гэна, мог об этом догадаться? Среди заложников не было ни одного чеха. Роксана Косс пела по утрам строго в течение трех часов, а потом иногда еще раз после полудня, если чувствовала себя в голосе, и в эти часы никто даже не помышлял о смерти. Все думали только о ее пении и ариях, об упоительной красоте ее верхних регистров. Очень скоро дни разделились на три состояния: на предвкушение ее пения, на удовольствие от ее пения и на воспоминания о ее пении.
Хотя, по-видимому, власть ускользала из рук командиров, они как будто этому не препятствовали. Теперь полная безнадежность их предприятия казалась им не столь нестерпимой, и в течение нескольких ночей они спали почти спокойно. Командир Бенхамин продолжал отмечать дни на стене в столовой. У них появилось больше времени, чтобы сосредоточиться на переговорах. Между собой они разговаривали так, словно пение являлось частью их плана. Оно успокаивало заложников. Дисциплинировало боевиков. И к тому же оказало удивительное воздействие на несущийся из-за стены грохот. Можно было констатировать с полной определенностью, что беспрерывное рокотание громкоговорителей прекращалось в ту же минуту, как только она открывала рот, разумеется, при открытых окнах, а через пару дней после начала репетиций громкоговорители замолкли вообще. В такие часы улица, очевидно, представляла собой любопытное зрелище: забитая народом, среди которого никто не кашлял и не грыз чипсы, но все тянули шеи, чтобы лучше расслышать тот голос, который они в лучшем случае слышали в записях и во сне. Это был ежедневный концерт, который устраивали для них командиры, и все потихоньку начинали верить в лучший исход трагедии. Подарок народу, развлечение военным. В конце концов, они не зря ее похитили.
– Мы заставим ее петь еще больше, – размышлял вслух командир Гектор, развалясь под балдахином обширной кровати в одной из нижних гостевых спален и положив ноги в башмаках на светлое шелковое покрытое затейливой вышивкой одеяло. Бенхамин и Альфредо сидели в это время в креслах, обитых материей в огромных розовых пионах. – Почему бы ей не петь в день по крайней мере на два часа дольше? А мы так распределим ее концерты, что всех этих вояк погонят прочь.
– Мы также укажем ей, что надо петь, – вторил ему Альфредо. – Она должна петь по-испански. Весь этот итальянский сумбур совершенно ни к чему. Кроме того, я считаю, она может пропеть наши требования.
Но командир Бенхамин хоть и поддался на время этим заблуждениям, но прекрасно понимал, что именно они должны быть благодарны Роксане Косс за все, что она сейчас делает.
– Я не думаю, что нам надо ее о чем-то просить, – сказал он.
– Мы и не собираемся ее просить! – возражал Гектор, поправляя подушку под головой. – Мы ей прикажем. – Его тон был бесстрастно-ледяным.
Бенхамин минутку подождал. В этот момент она как раз пела, и он позволил ее голосу захватить его, пока он обдумывал ответ. «Неужели это не очевидно? – хотел он сказать своим друзьям. – Разве вы сами этого не слышите?» Он сказал:
– Музыка, насколько я понимаю, вещь очень специфическая. По крайней мере, по-моему. Мы, конечно, рассуждаем правильно, но если мы вдруг начнем заставлять… – Он просто поежился при этой мысли, потом поднял руку, чтобы дотронуться до своего лица, и продолжал: – То можем остаться ни с чем.
– Если мы приставим дуло к ее голове, она будет петь целый день.
– Сперва попробуй проделать такую операцию с птичкой, – мягко возразил Бенхамин. – Точно так же, как наша певица, птички не умеют подчиняться силе. Птичка знает слишком мало, чтобы бояться, и человек с ружьем будет казаться ей просто сумасшедшим.
Когда Роксана кончила петь, господин Осокава собственноручно поднес ей стакан воды – прохладной, но без льда, такой, какую она любила. Рубен Иглесиас только недавно вымыл на кухне пол и натер его вручную восковой мастикой, так что пол сиял, как зеркальная поверхность чистого озера. Мог ли сказать господин Осокава, наливая в стакан воду, которую он предварительно вскипятил и охладил, что это счастливейшие минуты в его жизни? Разумеется, нет. Его насильно удерживали в чужой стране, и каждую минуту он мог оказаться под прицелом оружия каких-то сопляков. Его рацион составляли грубые мясные сандвичи, газированная вода, он спал в комнате, где находились, кроме него, еще пятьдесят мужчин, и, несмотря на то что периодически удостаивался чести пользоваться стиральной машиной, все равно уже подумывал о том, чтобы обратиться к вице-президенту с интимной просьбой, а именно: не будет ли он так любезен снабдить его еще одной парой чистого белья из своего запаса. Тогда откуда это неожиданное чувство легкости, эта горячая симпатия ко всем окружающим? Он взглянул в окно, снова увидел густую пелену дождя. В детстве он не сталкивался с особой нуждой, но испытаний на его долю выпало достаточно: смерть матери, когда ему было десять лет; самоотверженные усилия отца по поддержанию семьи, воспитанию детей, пока наконец – Кацуми как раз исполнилось девятнадцать – отец не ушел вслед за матерью. Две сестры, выйдя замуж, практически исчезли из его жизни. Нет, в родительской семье он не был слишком счастлив. Первые годы, посвященные строительству корпорации «Нансей», в его памяти отпечатались, словно какой-то ураган – разрушительный и стихийный вихрь, уносивший с собой все, что плохо лежало. Множество ночей, когда он засыпал, упав головой на крышку стола, пропущенные праздники, дни рождения, он не замечал даже времени года. Результатом его бесконечной работы стала целая промышленная отрасль, его великое личное достижение, но счастье? Это понятие оставалось для него загадкой, он не в
