широченной грудной клеткой. Трое русских – Федоров, Лебедь и Березовский – большей частью держались особняком, играли в карты и курили, имея, по-видимому, неистощимый запас сигарет, непонятно каким образом пополняемый. Если французы могли, как правило, сказать несколько слов по-испански, а итальянцы припомнить азы школьной программы по французскому, то русские, как и японцы, оказывались в языковой изоляции. Даже самых простых фраз они не понимали.
– Вы постоянно при деле, – продолжал Федоров. – Я порой вам завидую. Мы наблюдаем, как вы носитесь туда-сюда, туда-сюда, ведь все нуждаются в вашем внимании. А вы, наверное, иногда завидуете нам, изнывающим от безделья. Вам ведь небось хочется иметь больше времени для себя? Например, чтобы смотреть в окно? – Этот русский, очевидно, давал понять таким образом, что ему очень жаль выступать в роли еще одного настырного просителя, которому тоже что-то надо перевести, и он бы не стал просить, не будь это так важно.
Гэн улыбнулся. Федоров оставил все эти глупости с бритьем и за две с лишним недели приобрел импозантную бороду. К тому времени, когда он выйдет из этого дома, он, очевидно, будет выглядеть, как Лев Толстой.
– У меня масса времени, даже когда я занят, – ответил Гэн. – Вы сами знаете, что эти дни тянутся бесконечно. Вот, посмотрите, я отдал свои часы. Я подумал, что лучше забыть о времени.
– Это потрясающе! – сказал русский, глядя на пустое запястье Гэна. Он даже дотронулся до него своим тяжелым указательным пальцем. – Вот это, я понимаю, правильный взгляд на вещи.
– Так что не думайте, что занимаете у меня время.
Федоров снял с руки свои собственные часы и в знак солидарности опустил их в карман. Потом повертел своей могучей рукой, как бы наслаждаясь обретенной свободой.
– Тогда мы можем с вами поговорить. После того как мы разделались со временем.
– Бесповоротно! – заверил его Гэн, но, как только он это произнес, вдоль садовой стены прошли две фигуры с автоматами на плечах. Их одежды были мокры от вновь начавшегося дождя, и они брели, опустив головы, вместо того чтобы осматриваться кругом, что, насколько понимал Гэн, входило в их обязанности, коль скоро они находились на дежурстве. Трудно было сказать, которая из этих фигур была Кармен. С такого расстояния и сквозь сетку дождя она снова выглядела юношей. Он надеялся, что она поднимет голову и взглянет на него, что она чувствует, что он на нее смотрит, хотя и понимал весь идиотизм подобного предположения. Так или иначе, он жаждал ее увидеть и утешался надеждой, что фигура, находившаяся ближе к окну, именно она, а не какой-то другой агрессивный подросток.
Федоров молча смотрел на Гэна и на две фигуры за окном, пока они не прошли.
– Вы обратили на них внимание, – сказал он, понизив голос. – Это забавное зрелище. Сейчас я обленился, а вначале я их всех пересчитывал, хотя они были везде. Как кролики. Я думаю, что по ночам они размножаются.
Гэну хотелось сказать: «Это Кармен!» – но он не знал, как это правильно объяснить. И поэтому только кивнул в знак согласия.
– Но давайте не тратить на них время, – продолжал Федоров. – Я могу предложить вам лучшие способы убивать время. Вы курите? – Он достал маленькую голубую пачку французских сигарет. – Нет? Но вы не возражаете?
Казалось, что в ту же секунду, как он чиркнул спичкой, рядом с ними вырос вице-президент с пепельницей в руках, которую он поставил на ближайший столик.
– Гэн, – сказал вице-президент вежливо. – Виктор.
Он поклонился им обоим – вежливость, которую он перенял от японцев, – и тут же ретировался, не желая мешать чужому разговору, которого он к тому же не понимал.
– Удивительный человек Рубен Иглесиас. Он почти заставил меня пожелать получить гражданство этой проклятой страны, только ради того, чтобы проголосовать за него на президентских выборах. – Федоров затянулся сигаретой, а затем медленно выпустил дым изо рта. Он как будто подыскивал способ, как правильнее изложить свою просьбу. – Вы можете себе представить, мы тут постоянно думаем об опере.
– Ну, разумеется, – ответил Гэн.
– Кто бы мог подумать, что жизнь преподносит столь неожиданные сюрпризы? Я полагал, что сейчас мы уже должны были быть мертвы, а если не мертвы, то регулярно умолять о сохранении нам жизни. И что же? Вместо этого я сижу и рассуждаю об опере.
– Ничего нельзя знать заранее. – Гэн слегка наклонился вперед, пытаясь снова увидеть Кармен перед тем, как она совсем исчезнет из поля зрения, но было уже слишком поздно.
– Я всегда очень интересовался музыкой. В России опера играет очень важную роль. Вы сами это знаете. Для нас это практически священная вещь.
– Могу себе вообразить. – Теперь он пожалел, что у него нет часов. Не отдай он их, он мог бы рассчитать время ее следующего появления перед этим окном, посмотреть, сколько минут ей потребуется, чтобы пройти мимо него. Он смог бы ориентироваться по ней. Он собрался было попросить часы у Федорова, но тот явно был сосредоточен на других вещах.
– Опера пришла в Россию поздно. В Италии язык очень хорошо приспособлен к этому типу пения, но у нас процесс занял гораздо больше времени. Вы знаете, русский – сложный язык. Теперь-то в России есть великолепные певцы, у меня нет ни малейших нареканий к тем талантам, которые живут в нашей стране. Но в наши дни на свете существует лишь один настоящий гений. Множество замечательных певцов, блестящих голосов, но только один гений. В России она не была ни разу, насколько я знаю. Не правда ли, вероятность оказаться запертым в одном доме с единственным настоящим гением своего времени ничтожно мала?
– Совершенно с вами согласен, – ответил Гэн.
– Оказаться здесь вместе с ней и быть неспособным что-либо ей сказать – это, вы должны согласиться, прискорбно. Нет, если честно, это просто непереносимо! А что, если нас завтра освободят? Я только и делаю, что молюсь об этом, и все же – разве я не буду укорять самого себя всю оставшуюся жизнь за то, что с ней не поговорил? Она от меня так близко, в одной комнате, и я не сделал никаких попыток к ней обратиться? Как потом жить с таким сожалением? Я думал, что это меня мало затронет, пока она не начала снова петь. Я был полностью погружен в свои собственные мысли, размышлял об обстоятельствах, в которых мы все оказались, но теперь, когда у нас регулярно звучит музыка, все изменилось. Вы согласны?
