Энтони никогда не считал себя трусом. Сейчас бы он, пожалуй, переменил мнение – если бы его хоть самую малость волновало, как он выглядит со стороны. Но ему было не до того. Звук шагов в коридоре повергал его в состояние животного ужаса. В допросах не было никакой системы – следователь играл с ним, как кошка с мышью: могли не трогать два-три дня, а могли водить на допрос два раза в сутки, днем и ночью. А иногда приходили пять-шесть раз за ночь, входил старший стражник, спрашивал: «Энтони Бейсингем?», и, получив ответ, уходил. Иной раз доводили до арки, ведущей во Дворец Правды, и поворачивали назад. Но поворачивали далеко не всегда.
Вскоре от всего огромного красочного мира чувств остались только три: боль, страх и унижение. Раньше он думал, что когда человек извивается и воет под рукой палача, то все остальное для него уже неважно – если бы так! Пытка была унижением непредставимым, он и подумать никогда не мог, что нечто подобное может существовать. Унизительно было и все остальное: тон Далардье, страх, равнодушие стражников, грязь и вонь собственного немытого тела. Если бы он мог думать, то понял бы, что способность чувствовать унижение – единственное, что еще оставалось от прежнего генерала Бейсингема. Но думать он был не способен, мысли метались, как испуганные зайцы, ни одной не ухватить.
После четвертого или пятого допроса Энтони попытался покончить с собой, однако единственная возможность – разбить голову о стену – оказалась полной ерундой, ничего у него не получилось. Тогда он выменял у стражника на сапоги – все равно они давно уже не налезали на распухшие ноги – бутылку вина, надеясь разбить ее и перерезать горло. Бутылка оказалась тыквенной, и он пил из горлышка дешевое пойло, пил и плакал от отчаяния. Если бы заговор существовал в реальности, в эту минуту он бы рассказал все, но признаваться ему было абсолютно не в чем, и несломленное еще фамильное упрямство не позволяло возвести на себя напраслину.
А потом был тот допрос, на котором его не били, а, прикрутив к вделанным в стену кольцам, поставили босиком на железную плиту, усеянную тупыми шипами.
– Я вижу, лежа вам плохо думается, – сказал Далардье. – Придется постоять.
Шипы были совсем не острыми и невыносимой боли не причиняли. Однако на второй день Энтони понял, что до сих пор мало знал о пытках: боль, несильная, но постоянная сводила с ума, и он кричал, плакал – но не признавался, нет. Потом и кричать он уже не мог, потому что воды не давали, и пересохшая глотка отказывалась пропускать звуки, но и боли тоже больше не чувствовал. Оцепеневшее тело сильнее всего на свете хотело спать, а в сне-то как раз и было отказано. Каждый раз, как голова начинала опускаться, его будил хлесткий удар – в Тейне знали, как ударить полумертвого узника, чтобы тот проснулся. Он то впадал в бредовое забытье, то ненадолго приходил в себя, и постепенно перестал различать, где бред, а где явь…
…Энтони очнулся от негромкого разговора и после мучительного усилия понял, что эти голоса звучат не у него в голове, а за спиной. Он не видел, с кем беседует Далардье, лишь машинально отмечал в памяти слова.
– А вам никто и не обещал, что будет легко, капитан… Знакомый голос, отчетливый, собранный и спокойный – так говорят только в высшем обществе. Вспомнить бы, где он его слышал, но куда там, он скоро собственное имя забудет. Тогда Энтони закрыл глаза и постарался ни о чем не думать – и воображение поэта не подвело. Он увидел лицо: удлиненное, холодное, высокомерное, с крохотной бородкой-«капелькой» под нижней губой… «Наслышан о ваших подвигах, милорд… Думаю, орден Солнца вам обеспечен!» Имени он не помнил, но лицо стояло перед глазами отчетливо, как наяву.
– Бейсингемы всегда отличались упрямством, – говорил неизвестный. – Не падайте духом, капитан, никто не может держаться бесконечно. Главное – не испортите товар, он слишком дорого стоит.
– Слушаюсь, ваша светлость, – необычно почтительно проговорил капитан.
Потом хлопнула дверь, Далардье вернулся, зло пнул ножку стола:
– Сами прошляпили, упустили время, а мне теперь разгребать! «Не испортите товар…» Ну почему эту тварь упрямую оспа не взяла или нянька в камин не уронила!
…Энтони не имел ни малейшего представления, сколько времени он простоял у стены, когда следователь велел отнести его в камеру. Ему-то казалось, что не один месяц миновал – но этого не могло быть, без воды месяц не прожить. Теперь ему можно было все. Можно пить, сколько захочется – но вода не идет в высохшее горло. Можно спать сколько угодно, но уже не выйти из круга снов наяву. Вокруг него возникали странные фигуры. Кое-кого он узнавал, например, следователя Далардье, или неизменного пожилого стражника, который приносил еду и водил на допросы, но их лица были угловатыми и искаженными, как шаржи на комических офортах. Появился тюремный врач – его Энтони тоже узнал, тот иногда присутствовал при пытках. Врач склонился к нему и вдруг начал ругаться совсем не по-докторски, а самыми черными словами. Потом снова кружение лиц, и опять врач с раскаленным прутом в руке.
– Не вздумайте! – послышался резкий, как удар хлыстом, окрик Далардье.
– Раньше надо было соображать, мясник! – закричал врач. – Вы что, не видите, что это агония?!
Далардье издал неопределенный звук и крепко прижал и без того неподвижную руку Бейсингема, помогая лекарю. Боль от ожога вернула Энтони в реальный мир, ему дали вина со снотворным, и он все же сумел проглотить его и заснуть. Проснувшись, он вспомнил и проклял того стражника, который позвал врача, проклял и самого врача, да и себя заодно. Если бы он успел умереть, все было бы уже позади. О странном разговоре Энтони напрочь забыл, включив его в число бредовых видений.
Много с ним было всякого за эти бесконечные и бессчетные дни в Тейне, и с каждым днем он все меньше верил, что сумеет выдержать. То есть он понимал, что выдержать невозможно, его все равно дожмут до конца, и держался просто потому, что заговора все-таки не было. Ему самому приходилось на войне допрашивать пленных после пыток, и он знал, как ломают людей, но одно дело, когда стены рушатся где-то там, и совсем другое – у тебя внутри. Они уже еле держались, эти покрытые трещинами стены, и вот-вот должны были рухнуть.
…В этот день следователь был, как обычно, равнодушен, и все также бесстрастно повторял то, что говорил в начале каждого допроса.
– Признавайтесь уж быстрей, Бейсингем. В вашем упрямстве нет никакого смысла. Чего вы боитесь? Даже если вас казнят – разве такая жизнь, как у вас, лучше смерти? А может быть, и не казнят. Высекут, заклеймят да отправят на каторгу. Немножко боли – я вас уверяю, нисколько не худшей, чем на допросах, а потом будете жить. Не так хорошо, как раньше, но куда лучше, чем сейчас. Всего лишь признание – и ваши мучения закончатся.
Таким тоном – очень тихо и абсолютно равнодушно – Далардье говорил перед тем, как дать знак палачу, и Бейсингема при звуках этого спокойного голоса начинало трясти от страха. Вот и в этот раз, распластанный на пыточном столе, он старался и не мог унять дрожь, так же как не мог отвести взгляд от палача, деловито перебиравшего орудия своего ремесла. Палач взял в руки тонкую иглу с деревянной рукояткой, повертел ее в пальцах, поводил по телу, примериваясь, положил на жаровню – и Энтони вдруг понял с беспощадной ясностью, что Далардье прав. Прав во всем. Надо просто признаться, и все кончится.
– Да, да, – зашептал он. – Я заговорщик, да. Я во всем признаюсь, только пощадите, не надо больше…
– Ну, и давно бы так, – сказал Далардье.
Его отвязали и позволили сесть на стул. Это уже было много – достижение, за которое стоило побороться.
– Итак, вы участвовали в заговоре против Ее Величества?
– Да, да, участвовал, – заторопился Бейсингем.
– Кто еще был в числе заговорщиков?
Как же он мог об этом не подумать? Ведь его спросят и о других! Обязательно спросят! Но Энтони действительно забыл о том, что за первым вопросом, который ему задавали все это время, неминуемо последует и второй. Мысли лихорадочно метались. Кого назвать? Кого он потащит за собой? Есть ли у него враги, которых он настолько ненавидит? Надо было что-то придумать, но ничего не придумывалось.
– Никто… Я один… – бессильно прошептал он. – Я хотел один…
– Вы опять за свое, Бейсингем? – В голосе Далардье прорезался металл, и он сделал знак стражникам.
