что толку, наружу не передать. Но главное – что все в порядке, все молчали.
У другой стенки долго разбирались, кому стрелять. Для казни привели генералов, но те заартачились, не захотели поганить оружие. В результате стрелять пришлось каким-то штатским. Одного они знали – из прокуратуры, второй был незнаком. Разобрались, взяли в руки оружие, встали в пяти шагах, вплотную подойти, чтобы, как положено, пустить пулю в затылок, кишка тонка. Они и стрелять небось не умеют, уроды – первому придется хуже всех, пока еще научатся попадать…
Один взял в руки какой-то листок бумаги. Это еще что? Ах да, приговор. Значит, там, наверху, был суд. Закончил, хмыкнул и вдруг спросил: «Кто первый? Добровольцы есть?»
Богдан еще раз улыбнулся остальным – каждому в отдельности и всем сразу, – не поймешь, как сумел, но вышло по-настоящему, как раньше. А потом шагнул вперед, встал у стенки. Последнюю улыбку послал в пространство – тем, оставшимся на воле, которых так и не привели к нему на очную ставку. Неопытные палачи убили его с пятого выстрела. Остальным повезло больше…
В ближайшие шесть воскресных дней Маша отнесла в шесть церквей шесть вечных поминальных записок. Для этого ей пришлось обойти почти всю Москву. Но вместе поминать их было нельзя – мало ли кто может увидеть и понять, кого она имеет в виду. Господи, прими их души, даже если они в Тебя и не верили! Многие в этой стране в Тебя не верят, и надо еще столько работать, чтобы это переломить…
«Ничего, – улыбнулась она сквозь слезы дрожащими губами, – мы еще поборемся…»
– Хватит себя разглядывать, а не то я попрошу, чтобы отсюда унесли зеркало, – сказал Кудрявцев.
– Ну и зря. Я уже привык. Надо, куда денешься… Врачи предлагали пересадить кожу, но я подумал, не стоит этого делать. Краше не стану, а так меня труднее будет узнать.
– Искать тебя не станут. Считается, что в машине ехали два человека, а в обломках нашли два трупа. То, что к вам сел еще и штабной, никто не видел, так что дело закрыто, ты теперь для всех покойник…
Павел еще раз взглянул в зеркало и отошел к окну, уселся на подоконник, разглядывая синичку на ветке. Снег на улице был очень белым, совсем не московским, краски чистые, словно промытые, за низким заборчиком пушистые елки и снег по пояс. Если вглядеться, за полоской леса видна стена, но ведь можно и не вглядываться. А воздух там, наверное, такой, что его можно пить. Это пока из области предположений – дальше, чем на крытую веранду, где пахло сеном и дымом от печки – психотерапия! – Павел еще не выходил. Сначала не мог, а потом не очень-то и хотелось.
– Разговор к тебе есть, – сказал Кудрявцев. – Но сначала я хочу знать, ты уже опомнился или еще нет?
– Более-менее оклемался. Конечно, если вы собираетесь держать меня тут, пока не начну кидаться на каждую девку…
…За пять месяцев врачи центрального госпиталя ПГУ поставили майора Короткова на ноги, хотя сначала даже медикам иной раз казалось, что все кончено. Ожоги третьей степени, множественные осколочные ранения, контузия. Никто не верил, что он в таком состоянии сумел пройти около двух километров.
– На одном адреналине шел, – подытожил лечащий врач. – Если бы ты присел отдохнуть, то уже не встал бы.
Но все же починили его неплохо, хотя связно говорить и мыслить он начал только в октябре. Несколько раз его навещали – иногда Кудрявцев, иногда Ренат, – и он постепенно, слово за словом, восстановил в памяти события, к которым таким роковым образом оказался причастен.
В середине декабря Кудрявцев приехал какой-то особенно нервный.
– Мы были в Драгомичах, – без предисловий начал он.
– Ну наконец-то! – подался вперед Павел. – Два месяца прошу!
– Мы там побывали еще в августе, сразу же, как только выяснили, кто ты такой. Просто раньше не хотели тебе об этом говорить, ты был слишком слабым. Дело в том, что твоя жена…
Он замолчал, но понять было совсем не трудно. Невозможно – но не трудно.
– Когда? – мгновенно севшим голосом спросил Павел.
– Через два дня после того, как пытались убить тебя. Ее застрелили через окно из немецкого карабина. Местные органы грешили на бандеровцев, мы не стали их разубеждать. Должно быть, они подстраховывались – ты ведь мог что-то рассказать жене. Мальчик жив, в порядке, ему у деда с бабкой неплохо, за тебя хорошую пенсию дали. Через год-два, когда все окончательно утихнет, мы его оттуда заберем. Не обещаю, что вам придется жить вместе, но за него можешь быть спокоен, отдадим в хорошие руки и воспитаем, как надо. Паша, ты меня слышишь?
– Потом, – едва слышно сказал Коротков. – Пожалуйста, все потом…
Кудрявцев легко коснулся его плеча и вышел. Павел долго сидел, глядя прямо перед собой. Странно, но даже горя он не чувствовал, в душе было пусто и холодно, как на улице. Это контузия, Пашка, скоро начнет болеть, и еще как, будешь вздрагивать от любой встреченной блондиночки, но все лучше, чем эта холодная странная пустота.
…За месяц, прошедший с того разговора, много всякого с ним было – такого, что психотерапевт приходил по два раза в день. Сделать доктор ничего не мог, Павел наотрез отказывался разговаривать с ним. Это была его беда и только его, никого больше она не касалась. Милейший Игорь Петрович кивал головой, задавал дежурные вопросы, прописывал очередное снотворное – от остальных его лекарств Павел тоже отказывался, – и уходил.
– Не трогайте его, – сказал во время очередного визита Кудрявцев. – Тут не только в жене дело. У человека вся жизнь пошла под откос, ничего не осталось. Тронется умом – значит, такая его судьба. Но мне почему-то кажется, он выдержит. Крепкий парень, наш человек.
…Синичка улетела. Павел отвернулся от окна и встал.
– Хватит мне тут сидеть. Жизнь продолжается, надо заниматься делом, как Лаврентий Павлович велел. Спасибо ему, он это для себя писал, а вышло завещание для меня.
– Не для одного тебя, – сказал Кудрявцев. – Для всех нас. Он именно так и жил, и нам стыдно отставать.
Генерал осторожно коснулся рукой лежавшего на столе листка бумаги – последней записки Берии. Павел выпросил ее для себя и всегда держал под рукой. Невесомое, словно парящее над землей здание, неровные строчки, которые оба давно знали наизусть.
– Дурачье неотесанное, – горько усмехнулся Кудрявцев. – Видишь ли, врагам народа могила не положена. Поэтому тела они сжигают, а пепел выбрасывают. Прошло пять месяцев, за это время могилой Лаврентия стала вся страна, теперь нет таких способов, чтобы их разлучить. Дурачье… И, кстати, насчет другого аспекта его завещания, того, который касается тебя – работы в «службе № 1». Я по этому поводу и приехал. Рекомендация у тебя самая лучшая, я к ней прибавил еще свою – поэтому если хочешь там работать, можешь считать, вопрос решен. Правда, названия этого больше нет. Теперь атомные объекты охраняет 10-й спецотдел МВД… ну, а мы присматриваем, чтобы партия и правительство видели не больше того, что им можно видеть.
– А чем еще занимаетесь?
– Разными вещами. Успеешь узнать, ты парень перспективный. В основном ищем шпионов. Названия вот только пока не придумали. «Службой» называться больше не с руки, поскольку мы неизвестно кому служим. Хотя не в названии суть…
– СМЕРШ! – сказал Павел.
– Почему? – не понял Кудрявцев.
– Потому что смерть шпионам! В этом ведь суть вашей работы?
– Не только в этом. Но название хорошее. Надо подумать…
